Шаляпин. Горький. Нижний Новгород - Евгений Николаевич Никитин

Много раз пробовал я писать тебе подробно, но волнение, которое испытывал при том всякий раз, было так велико, что я никак не мог уложить письма моего в такую же ясную форму, как если бы стал рассказывать всё словами.

Да и теперь едва ли сумею рассказать всё, что так хочется рассказать, ибо, кроме всяких волнений, у меня еще отсутствует способность излагать на бумаге ясно и просто всё, что есть в душе; но так как теперь возможность говорить лично, к великому горю моему, исчезла, то я попробую писать, как смогу. Слушай же!

Много мне пришлось хлопотать и долго приходилось лелеять мечту, чтобы на импер<аторских> театрах заново поставить “Бориса Годунова”. Наконец, мечта эта осуществилась, и я, радостный и вдохновленный новой чудесной постановкой, сделанной художником Головиным, поехал вечером играть мою любимую оперу.

Спектакль начали, и я после моей первой незначительной картины шлялся всё время за кулисами, опечаленный равнодушием публики, так как ни после одной картины буквально никто не потрудился ударить в ладоши, хоть бы для смеху, несмотря на то, что артисты, хор и музыканты делали свое дело внимательно и хорошо. Это меня даже рассердило, и, обозленный, я вышел, наконец, играть мою большую сцену с Шуйским и галлюцинацией.

Говорят, когда я злой, я будто бы играю с большим подъемом – не знаю. Может быть, – но по окончании этого действия зал действительно ожил, раздались крики и треск аплодисментов. Еле дыша от напряжения и усталости, как запаленная лошадь, по знаку режиссера пошел я на сцену, чтобы по общему обыкновению раскланяться публике. Занавес упал и поднялся снова, и снова я раскланивался, – вообще всё было совершенно обыкновенно, как бывает всегда, и я уже думал идти к себе в уборную, чтобы глотнуть чаю и смочить высохшее горло, как вдруг услышал сзади меня крик: “Куда вы?.. Что вы делаете?!” (Это, оказалось, кричал режиссер, испуганный необыкновенным и неожиданным происшествием, которое в театре почти для всех было сюрпризом). Обернувшись, я увидел растерянные, сумасшедшие лица хористов, хористок, а также и артистов (участников спектакля), ломящихся на сцену в единственную дверь, существующую в этой декорации (терем царя Бориса). Быстро один за другим падали они все на колени и – нестройно вначале – пели гимн.

Совершенно не понимая, в чем тут дело, я хотел было уйти со сцены, но эта самая дверь была так законопачена народом, что я, не имея физической возможности уйти за кулисы, вынужден был остаться на сцене. С минуту я постоял… Видя, что тут деется что-то неладное, и в то же время слыша рядом какие-то неопределенные возгласы: “Фёдор Иванович, Фёдор Иванович, не уйдешь… не хочешь… не ходишь, не уходи” или что-то подобное (за шумом пения я хорошо не разобрал). Я ошалел. В мгновение мне пришло в голову, что это всё устроили нарочно для меня, что со мной хотят сделать что-то плохое (к этому в последнее время я так привык, что всякую минуту нахожусь в ожидании), что это – ловко придуманная интрига против меня, что в театре сейчас начнется скандал… вообще я вообразил черт знает что и… находясь к тому же в полной невозможности уйти со сцены, оторопел, совершенно растерялся, даже, может быть, испугался, потерял вполне способность спокойно размышлять и стал на колени около стоявшего близ меня, в глубине сцены, кресла…

Таким образом случилось, что я явился действующим лицом этой пакостной и пошлой сцены <…>

Дорогой Алексей Максимович, никому еще я не писал и не рассказывал всего, что я написал тебе. Я думаю, что также никто не рассказал тебе моей истории так, как она есть на самом деле.

Мне очень тяжело, что я причинил тебе боль».

После этого письма Пешков отменил свой запрет на приезд Шаляпина на Капри, написал другу около 1 августа 1911 года:

«И люблю и уважаю я тебя не меньше, чем всегда любил и уважал; знаю я, что в душе – ты честный человек, к холопству – не способен, но – ты нелепый русский человек и – много раз я говорил тебе это! – не знаешь своей настоящей цены, великой цены.

Нестерпимо, до слез больно мне за тебя, много думаю – как бы помочь, чем? И не вижу, чувствую себя бессильным.

Не умно ты сделал, что сразу же после этой истории не поехал ко мне или не объяснил условий, при коих она разыгралась, – знай я всё с твоих слов, – веря тебе, я бы что-нибудь сделал, чтоб заткнуть пасти твоих судей.

А теперь придется выжидать время. Твоего приезда сюда я бы желал и очень, но – здесь масса русских, я с ними в недобрых отношениях, и они не преминут устроить скандал тебе, чтоб – кстати уж! – и меня уколоть. Кроме здешних, еще каждую неделю бывают экскурсанты из России, караванами человек по 50, – народ дикий и нахальный.

А видеться нам – нужно. Погоди несколько, я напишу тебе, когда и как мы можем встретиться без шума и скандала, теперь же – скандал вновь поднялся бы. Ведь так приятно ударить меня – тобою, тебя – мною. Все живут напоказ, и каждому ужасно хочется показать себя честным человеком – это верный признак внутренней бесчестности».

Шаляпин ответил 3 августа телеграммой: «Спасибо, дорогой Алексей Максимович, за письмо; оно меня воскресило, через несколько дней напишу»; а чуть позднее в письме сказал: «Очень хорошо понимаю я, что ехать к тебе мне неудобно. Но, может быть, ты мог бы устроить свидание со мной где-нибудь так, чтобы об этом никто не знал.

Конечно, при нашей окуровской жизни, да еще с фабриками, мало честных газет. Черт знает, что могут сочинить, черт знает, какие пакости могут полить снова, а, главное, еще и на тебя. А публика – обыватель, она верит чему хочешь.

Напиши, мой дорогой Максимыч, возможно ли всё это и не стеснит ли, главным образом, тебя. Прошу со мною не церемониться. Нельзя – так и ничего, подожду до – можно».

На Капри Шаляпин приехал 28 августа 1911 года. Оказанную ему встречу описал в книге «Маска и душа»: «Против своего обыкновения ждать гостей дома или на пристани Горький на этот раз выехал на лодке к пароходу мне навстречу. Этот чуткий друг понял и почувствовал, какую муку я в то время переживал. Я был так растроган этим благородным его жестом, что от радостного волнения заплакал. Алексей Максимович меня успокоил, лишний