Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России 1861–1914 - Коцонис Янни

Алексей Фортунатов в 1913 г. писал, что агрономы вынуждены работать в системе, которая наняла их как «ученых» и «учителей», но не давала им возможности играть роль граждан — первых граждан внутри системы, признававшей только подданных. Именно признание за профессионалами их роли в гражданском обществе (наряду с организацией долгожданной встречи агронома с массами) стояло на первом месте для «Агрономического журнала»; даже факт баллотировки одного из агрономов в IV Государственную Думу в 1912 г. становился для его коллег профессиональной cause celebre. Вычеркнутый из всех списков, уволенный с работы и преследуемый местными властями агроном оказывался очевидно изолирован от народа и не мог играть роль представителя и «руководителя» крестьян. Естественно, сельскохозяйственные специалисты отделяли свои политические взгляды от науки «совершенно сознательно», но ведь они стояли на страже «блага всего населения», они были «гражданами», и на них «кроме общей ответственности» лежала еще «особая специальная в области той общественно-профессиональной деятельности, для успеха которой только они одни и могут работать». И поскольку агрономы были не только не «людьми из народа», но еще и оказывались культурно и социально «изолированной» группой в деревне, они нуждались в такой политической системе, которая бы подтвердила и узаконила их власть над крестьянами, их роль «лидеров и руководителей». Без такого подтверждения своих полномочий приходилось то и дело натыкаться на произвол и незаконные действия властей — земских начальников, чиновников и земского дворянства[340].

Агроном Дьяков писал, что отношение к проблеме гражданственности являлось фундаментальным отличительным признаком агронома, с одной стороны, и дворянства с чиновничеством — с другой; последние были согласны оставить крестьянство прозябать в отсталости, тогда как агрономы стремились его изменить, а если это не получится, то хотя бы направлять крестьян и «руководить» ими. Пока правительство сосредоточивало внимание на землеустройстве, земства продолжали настаивать лишь на небольших технических усовершенствованиях, а политические партии забрасывали различными лозунгами власти и друг друга, агрономы были вовлечены в «малые дела» и «реальную культурную работу», прививая «гражданственность и самосознание». Как кратко резюмировал один автор, пока другие спорили, агроном думал о долгосрочных перспективах и интересах всего государства, действовал в качестве «общественно активного гражданина» и закладывал основы нового «государства» и новой «нации» — ибо, вовлекая крестьян в кооперативы и способствуя пробуждению в их среде массового «сознания», он формировал членов новой социально-политической структуры. И.П. Матвеев отмечал, что, в конце концов, если посмотреть на проблему шире, то высшей формой развития кооператива является государство, а агроном и есть его носитель[341].

«Гражданственность» также определяла главное различие между агрономом и крестьянином. Как утверждал один автор, это было «особой миссией» и плохим предзнаменованием для специалиста в связи с началом летом 1914 г. Первой мировой войны, ибо в это время «тяжелых испытаний» агроном как «гражданин» должен был руководить «сонным» крестьянством. Несмотря на десять лет культурной работы, огромный количественный рост кооперативного движения оставался не признаком роста «сознательности», а всего лишь симптомом острой нужды в дешевом кредите. Если в Германии кооперативное движение было плодом всенародных раздумий и «самосознания», русские кооперативы оказались порождением «правительственного распоряжения» в условиях, когда «народное сознание спит». Один из авторов вопрошал: разве не печально, что сами русские крестьяне на недавних кооперативных съездах просили председательствующего запретить всем им пить, тем самым демонстрируя и отсутствие «культуры», и свою зависимость от «хозяев», тогда как немецкий крестьянин с началом войны просто перестал пить? Немногие образованные русские теперь стремятся бороться с барской опекой и народной темнотой, большинство же предпочло оставить крестьян в стороне, обособленными, а самих себя наделить властью, пусть и не стесненной неудобными законами. Исключение, конечно, составляли лишь агрономы: «И вот является общественная агрономия, священный долг и обязанность которой — пробудить крестьянскую мысль, дать крестьянину понять, к чему ведет его судьба». Действительно, профессионалы встречались с сопротивлением со стороны крестьян, которые несознательно относились к «прогрессу», так что им пришлось удвоить свои усилия, несмотря на отсталость крестьянства: «Чужда и непонятна эта работа видимо потому, что еще не везде в русском обывателе проснулся чуткий и сознательный ко всем переживаниям своего народа гражданин»[342].

Вот что имелось в виду под гражданственностью в рамках старого сословного строя, при котором это потенциально инклюзивное понятие поглощалось дискурсом обособленности и становилось тем отличительным признаком, который, в представлении профессионалов, отделял их от остального населения империи. Реорганизация крестьянства и перестройка системы власти не подразумевала всеобщего вхождения в гражданское пространство. Понятие «гражданственности» скорее постулировало то, что население не готово к соучастию в общественной жизни, обозначая различие, а не потенциальную общность, но никак не могло служить необходимым основанием будущей интеграции крестьянства в жизнь всего общества[343]. В самом сердце агрономической программы был заложен взрывоопасный конфликт, а именно — задача изменения человека путем «внушения» и «насаждения» гражданского и общественного сознания, наряду с признанием безнадежной отсталости населения. Это противоречие побуждало «руководить», вести, направлять, а не «надзирать», к чему традиционно больше склонялись чиновники и земское дворянство.

Поразительны постоянные параллели этой ситуации с европейской колониальной системой управления. В обоих случаях понятие прогресса использовалось для того, чтобы представить население несознательным, неспособным к усвоению нового и к участию в собственном развитии; в обоих случаях такие утверждения лишали население гражданской и политической легитимности.[344]. Столь же типичен образ хаоса, институционального и социального вырождения, которые требуют вмешательства внешней силы и власти, как вакуум требует заполнения. Проблема российских профессионалов еще более напоминает подобные трудности местных колониальных элит: налицо узурпация языка прогресса и просвещения в качестве легитимизирующей опоры, с тем чтобы бросить вызов существующим властям, в то же время претендуя на право управлять «нашим отсталым народом»[345].

К тому же контраст с цивилизаторскими движениями в других европейских странах здесь весьма ощутим, несмотря на все традиционные ссылки на отсталость и варварство крестьян во многих странах Европы, включающие Россию в общеевропейский цивилизационный дискурс. Но европейские движения происходили в контексте мобилизации сословного общества в единую политическую нацию. Такое представление о нации не обязательно имело вид этнонационализма, но подразумевало расширяющееся пространство для гражданского соучастия и мобилизации. Именно этот аспект начисто отсутствовал в работах российских интеллигентов-профессионалов того периода. Предположение, что крестьяне не соответствуют заданным стандартам гражданственности, самостоятельности, прогресса и рациональности, породило не только идею динамичной трансформации крестьянства, но и зачастую подтверждало дискурсивное воплощение их в образе касты. Отсюда же проистекало и оправдание постоянного присутствия в крестьянской среде администрации, действующей почти как иностранная — «как бы со стороны»[346].