Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии - Александр Дюма

разрезатель кушаний; после него за дело взялся Бешара: он ухватил соседний кусок филея и оторвал его, действуя тем же способом и с той же легкостью; затем то же проделал Арабалла, доказавший, что он достоин своих предшественников; мы попытались в свой черед посту­пить так же, но тотчас поняли, что нам следует отка­заться от этого способа, если мы хотим получить свою долю; так что мы прибегли к помощи ножей и пользова­лись ими столь умело, что в конце концов с честью вышли из испытания; насытившись, мы передали блюдо Мухаммеду, Абдалле и остальным двенадцати арабам, которые набросились на остатки барана и стали разди­рать его на куски, так что через двадцать минут на блюде остался лишь белый скелет, чистый и блестящий, как слоновая кость, и вполне достойный того, чтобы его выставили в каком-нибудь кабинете сравнительной ана­томии.

Радость пирующих была безмерной. Бешара принялся медленно и ритмично распевать стихи арабского поэта по имени Бедр ад-Дин. Это своеобразное обращение к ночи состояло из нескольких строф; одна из них даст представление о произведении в целом:

Сменившихся ночей неведомо число, Находит человек в них и добро, и зло.

Он в смене тех ночей проводит жизнь беспечно, Чреде их нет конца, но жизнь не бесконечна. Несчастлив он — и ночь покажется длинна, А счастлив — до поры закончится она.[15]

Каждый куплет арабы сопровождали жестами, а при­пев подхватывали хором. Когда же настала очередь последнего куплета, послышались какие-то новые звуки, тоном повыше. Это был далекий шум, который я слышал две последние ночи; сначала он напоминал завывание ветра, но, приближаясь, становился странным и зауныв­ным: он походил на далекие, глухие стоны, среди кото­рых вскоре уже можно было различить протяжные, горестные причитания, прерываемые долгими рыдани­ями и страшными, пронзительными воплями. Казалось, это кричат женщины и дети, которых убивают. При­знаться, меня охватил глубочайший ужас. Я подумал, что на соседний караван-сарай кто-то напал и до нас доно­сятся хрипы умирающих. Я подозвал Бешару.

— А, — сказал он мне, — так вас беспокоят крики; но это же пустяки: ветер разнес во все стороны запах жаре­ного барана, и шакалы с гиенами явились к нам требо­вать свою долю. К счастью, от барана остался только скелет. Скоро вы услышите их еще лучше, а подбросив в костер немного хвороста, вы не только услышите их, но еще и увидите, как они бродят вокруг нас.

Я последовал совету Бешары по двум причинам: во-первых, мне было известно, что огонь отпугивает диких зверей, а во-вторых, я, в конечном счете, был не прочь познакомиться с новыми действующими лицами, с которыми нам пришлось иметь дело. И в самом деле, стоило пламени разгореться достаточно ярко, чтобы осветить круг радиусом в шестьдесят шагов, как мы уви­дели, что на его краю, наполовину на свету, наполовину во мраке, появляются и исчезают, а затем появляются снова исполнители концерта, так сильно тревожившего меня на протяжении трех ночей. На этот раз они кру­жили вокруг нас на расстоянии ружейного выстрела, завывая так, что казалось, будто они подстрекают друг друга напасть на нас, и продвигаясь в круг света настолько далеко, что мы могли уже не только отличить шакалов от гиен, но и увидеть, как у этих последних топорщится шерсть на спине. У нас были при себе лишь пистолеты, сабли и кинжалы, и, признаться, мне вовсе не улыбалась мысль сражаться врукопашную с подобными противни­ками. Так что я подозвал своего друга Бешару, чтобы узнать у него, как лучше действовать в случае осады. Однако он ответил мне, что никакая опасность нам не угрожает и что наши враги будут все время держаться на почтительном расстоянии от лагеря, а вот если бы рядом с нами находился труп человека или животного, то, напротив, их ничто не остановило бы, и в таком случае разумнее всего было бы выбросить труп за пределы лагерной стоянки, отдав им его на растерзание, благо­даря чему они оставили бы нас в покое. Я подумал о несчастном баране, которого мы разъяли на части, и бро­сил на него взгляд. Однако при виде того, что это не труп, а скелет, я успокоился. На минуту мне пришла в голову мысль бросить его шакалам и гиенам таким, какой он есть, но меня остановил страх, что они воспримут подобный жест как дурную шутку и потребуют у нас удо­влетворения за обиду.

Что же касается арабов, то их, по-видимому, это обсто­ятельство совершенно не беспокоило. Они потихоньку приготовились ко сну, а затем, как обычно, по-братски легли бок о бок с верблюдами. Лишь один из них остался на часах и продолжал бодрствовать, но скорее, мне кажется, из-за наших двуногих соседей, а не из-за четве­роногих бродяг.

Ну а мы удалились в свою палатку и разлеглись на коврах. Еще какое-то время мы переговаривались под звуки этой адской музыки, но, наконец, усталость взяла верх над тревогой, глаза у нас сами собой закрылись, и мы заснули таким глубоким сном, как если бы нас убаю­кивали сонатой или симфонией.

XV. СИНАЙСКИЙ МОНАСТЫРЬ

Следующий день был одним из самых тяжелых, какие нам довелось к этому времени пережить: дорога была завалена кучами булыжников, образовывавших неустой­чивое покрытие, на котором копыта дромадеров сколь­зили при каждом шаге. Мы вступили в одно из ущелий, соседствующих с горой Синай, и жара здесь была еще сильнее, так как солнце отражалось от голых скал, у под­ножия которых пролегал наш путь. Никогда прежде мы так горячо не мечтали о привале и, едва караван остано­вился, сразу же бросились в палатку. Арабы, со своей стороны, впервые за все время путешествия сняли с дро­мадеров попоны и с помощью копий, послуживших под­порками, соорудили себе укрытия от солнца. Даже вер­блюды, неутомимые скакуны пустыни, казалось, ощущали тягостное влияние этого дня. Они легли, расслабленно вытянув шеи, и ноздрями разрывали песок, пытаясь найти под его верхним слоем прохладу, отсутствовавшую на поверхности. Однако, как ни нуждались мы в отдыхе, привал был коротким. Нам пришлось выехать рано утром, чтобы успеть до темноты выбрать место для лагер­ной стоянки: мы возвращались в царство змей, ящериц и прочих рептилий.

Не чувствовалось ни малейшего ветерка, жара была удушающей, часы тянулись бесконечно, и на вопросы о том, сколько нам еще осталось пройти, всегда следовал один и тот же уклончивый ответ «Это там», сопрово­ждаемый соответствующим жестом. Язык прилипал к нёбу, а лучи солнца, навстречу которому мы двигались, обжигали лицо. Именно эти часы Бешара избрал для того,