Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии - Александр Дюма

ибо им хорошо известно, что все проходя­щие мимо паломники будут вынуждены прийти к их лужице утолять жажду. При помощи достаточно крепких веток, намазанных птичьим клеем, они ловят путников, словно воробьев.

Талеб, выбравший это место для нашего ночного при­вала и лучше, чем кто-либо другой, знавший опасности и преимущества подобной лагерной стоянки, отправил Бешару и Арабаллу на разведку. Они вернулись через полчаса и сообщили, что приблизительно в полульё от нас расположилось лагерем какое-то племя пастухов- бедуинов. Едва они произнесли эти слова, как появился араб, ведя за собой барана. Бешара сделал несколько шагов ему навстречу, и между двумя мужчинами начался обмен приветствиями, принятыми у жителей пустыни и остающимися одинаковыми везде и всегда; первым начал Бешара:

— Привет тебе!

— И тебе стократный привет!

— Здоров ли ты?

— Да, я здоров.

— А как твоя жена?

— Прекрасно.

— А твой дом?

— Прекрасно.

— А твои слуги?

— Прекрасно.

— А твой дромадер?

— Прекрасно.

— А твои стада?

— Прекрасно.

После этого Бешара протянул незнакомцу руку; они обменялись, коснувшись друг друга, знаками некоего масонского сообщества пустыни, и тотчас уже незнако­мец стал задавать те же самые вопросы Бешаре, на кото­рые тот давал точно такие же ответы.

Это нескончаемо долгое приветствие может показаться горожанину неумеренной словоохотливостью, но следует сказать, отдавая должное восточному умению молчать, что, как только этот разговор между двумя правоверными закончится, они могут совершить кругосветное путеше­ствие, не обмолвившись более ни словом. Вот пример такой восточной сдержанности, подтверждающий то, что я говорю. Один знаменитый поэт из Багдада прослышал, как горячо восхваляют его собрата из Дамаска, и решил поехать туда, чтобы самому оценить, достоин ли его соперник своей славы. Так что он отправился в путь и два месяца спустя прибыл в Дамаск. После обычных при­ветствий он объяснил цель своего визита. Тогда житель Дамаска взял рукопись истории, которую он в это время сочинял, и прочел несколько отрывков из нее гостю. Тот слушал молча, а когда чтение завершилось, произнес: «Вы величайший сочинитель прозы ...» Затем он под­нялся, сел на своего дромадера и поехал обратно в Баг­дад. Некоторое время спустя поэт из Дамаска рассудил, что ему следует нанести ответный визит своему собрату из Багдада. Он отправился в путь и через положенное время прибыл к строгому, но справедливому критику, уже вынесшему суждение о его прозе. Тот принял гостя молча, но как давнего знакомого, усадил его и пригото­вился слушать, ибо вновь прибывший, не желая злоупо­треблять временем хозяина, тотчас вынул из кармана рукопись только что завершенной поэмы и принялся читать отдельные ее строфы. Хозяин слушал его столь же внимательно, как прежде делал это в Дамаске, и, когда чтение закончилось, промолвил, продолжая свою фразу, начатую полгода назад: «... и поэзии». После чего они расстались, не обменявшись больше ни словом.

Баран, приведенный арабом, предназначался для про­дажи, что доставило нам ощутимое удовольствие, ведь уже около недели мы не ели свежего мяса. Мы стали тор­говаться, но араб ни за что не хотел уступить его дешевле чем за пять франков. Бешара был вынужден признать, что это слишком дорого и его соотечественник злоупо­требляет нашим положением; возможно, так оно и было, но, тем не менее, к великому удовольствию обеих сторон сделка состоялась.

Восторгу и ликованию каравана, догадывавшегося, что мы не съедим барана втроем, не было предела. Каждый принялся за дело, надеясь, что, чуточку работая на нас, он в основном работает на себя: одни отправились к кочевникам за дровами, в которых мы испытывали боль­шую потребность, так как наши запасы топлива стали подходить к концу; другие зарезали барана и его кровью чертили на верблюдах большие кресты, чтобы отвести угрозу от дурного глаза и перед лицом племен, которые могут встретиться нам по пути, выразить этим знаком уважение к щедрому предводителю каравана, не отсту­пившему перед тратами на подобное пиршество. Тем вре­менем вернулись дровосеки, нагруженные дровами и различными приправами, каких у нас недоставало. После того, как под моим руководством был разожжен огром­ный костер, я вернулся к барану: Бешара, отстранив от власти Абдаллу и завладев на время принадлежавшим ему кухонным ножом, вспорол животному брюхо, выпо­трошил его и начинил финиками, изюмом, сливочным маслом, абрикосовым мармеладом, рисом и пряными травами. Покончив с начинкой, он тщательно зашил шкуру, а затем, раздвинув пылающие поленья, положил барана в середину костра и засыпал его золой и раска­ленными углями, как поступают с каштанами или карто­фелем; однако горящие дрова затем снова подгребли к середине, чтобы усилить жар в золе, горой покрывавшей барана. Через несколько минут его извлекли из костра и перевернули; наконец, примерно через час наш дворец­кий счел, что жаркое достаточно прожарилось, извлек его из углей и подал в огромной деревянной миске. Мы расположились вокруг и пригласили Талеба, Бешару и Арабаллу сесть рядом с нами, чтобы оказать им честь и заодно поучиться у них, как следует есть это грандиозное блюдо. Талеб неспешно достал свой кинжал, одним уда­ром вспорол барану брюхо, запустил туда правую руку и извлек пригоршню той ароматной смеси, какой, к нашему великому восхищению, Бешара его начинил; затем, прежде чем отправить эту смесь себе в рот, он поднес ее к носу каждого из нас, чтобы мы могли насла­диться ею при помощи обоняния. Хотя разрез в животе барана дымился, как жерло вулкана, я не внял этому предостережению и, последовав примеру Талеба, в свой черед запустил внутрь руку; к несчастью, кожа у евро­пейцев по природе своей совсем не та, что у арабов: едва успев взять пригоршню начинки, я ощутил, как она ужа­сающе обжигает мне ладонь. Я живо поднес начинку ко рту, чтобы освободить от нее руку, а затем, не пробуя, проглотил, чтобы освободить от нее рот; тем самым я одновременно обжег руку, язык и желудок. На мгновение я оцепенел и закрыл глаза, пережидая, пока утихнет боль. Наконец огонь, пылавший внутри, угас, и я отделался тем, что опалил себе руку и нёбо. Мой опыт послужил примером для остальных, и, приняв некоторые меры предосторожности, они сумели выкрутиться из этого положения, заработав не так уж много волдырей.

Обретя вновь хладнокровие настолько, чтобы наблю­дать за продолжением этой процедуры, я увидел, что Талеб готовится перейти от нападения изнутри к нападе­нию извне. К моему великому удивлению, он заткнул свой кинжал за пояс, как убирают ставшую ненужной вещь, и, ухватив ногтями за верхнюю часть филея, при­чем как можно ближе к позвоночнику, отделил мясо от костей столь же ловко, как это мог бы сделать самый умелый