Российский колокол №7-8 2019 - Альманах Российский колокол

Индуизм, буддизм разрушали не только мировоззренческие позиции писателя, но и его душу. Диктаторское вегетарианство Толстого, демонстративное покровительство и приют в своей усадьбе недоразвитых, юродивых, полусумасшедших странников, отказ от земли и имущества, от бытовых благ, промороженные, холодные отношения с женой Софьей и дочерьми, гнев Синода в ответ на толстовское отторжение и унижение церкви наваливаются на семейный быт писателя ледяной коростой. Всеми поступками и поведением Толстого руководит не он сам. Внутри него сидит нещадный кучер-погоняйло – гипнотическая, всё нарастающая глыба «конечной истины» из «Бхагавата-пурана» (3.31.47).

«Смерти не нужно бояться. Не должно безоглядно предаваться желаниям плоти. Осознав свою истинную природу, сбросив бремя житейских привязанностей, следует неуклонно идти к цели – освобождению от тела».

Толстой «освобождается» от прежнего, от всего, что породил его великий талант и безбрежный интеллект. Он отрекается от всего, что стало для миллионов разумных на планете маяком света и справедливости – от своих творений. Он пишет в письме Фету:

«Как я счастлив… что писать дребедени многословной вроде «Войны…» я больше никогда не стану».

Он отрекается от церкви и Христа:

«Я не христианин в общепринятом смысле этого слова… я не верю в Божественность Христа…

То, что я отрёкся от церкви, называющей себя Православной, это совершенно справедливо… Как раньше я любил Евангелие, так теперь я его разлюбил…. Для истиной веры не нужно ни храмов, ни украшений, ни пения, ни многолюдных собраний».

Его необъятный статус литературного пророка (как и «Крестный ход в Курской губернии») выбивают из-под церкви саму основу: материальный фундамент – приношения прихожан, на которых благоденствует священническая, разжиревшая рать. Более того, Толстой так пишет о поповском Боге, что Синод продирает, кажется, мороз по коже:

«Бог Саваоф с сыном, бог попов есть такой же маленький и уродливый, невозможный бог… как был бы бог мух, которого мухи вообразили бы себе огромной мухой, озабоченной только благополучием и исправлением мух».

Он отрекается от любого, в том числе журнального и газетного чтива, в коем отражается жизнь со всеми её радостями и гадостями:

«Газетная и журнальная деятельность есть умственный бордель, из которого возврата не бывает».

Наконец, он отрекается от домочадцев, собираясь уйти в никуда, взяв на вооружение свой же тезис о семье, порождённый ещё в 1862 году:

«Ужасно, страшно, бессмысленно связать своё счастье с материальными условиями – жена, дети, здоровье, богатство».

В семье Толстого не просыхают слёзы у детей и жены. Софья в отчаянии пишет: «Он больной и ненормальный человек!» (11. с. 22).

Силы писателя поддерживает родной брат Льва Николаевича Николай Николаевич – Божье создание в полном смысле этого слова, необычайно кроткое, аскетически смиренное.

Сложившуюся грозную и непредсказуемую ситуацию мастеровито накаляет «друг семьи», обойдённый, как ему кажется, благами секретарь Толстого Чертков. Он челноком снуёт между мужем и женой, расчётливо воспаляя жалящими доносами душевные раны супругов, стравливая их друг с другом.

Последним ударом по больной психике уже выгоревшего до чёрных углей, уже очистившегося от мирских скверн Толстого стало знакомство с одним из утверждений в «Агни-пурана»:

«Ложна та вера, которая говорит, что выгодно отказаться от настоящей жизни: разве не очевидно, что вечная жизнь начинается в этой жизни?» (26.7).

Это вздыбливает, кромсает все слежавшиеся пласты в писателе. Лавиной обрушивается на него главное сомнение: всё, что он вершил в прокрустовом русле индуизма и кришнаитства в последние годы, все мирские привязанности, оборванные с кровью, все отречения от реальной жизни – это всё зря?!

Его могучий ум, его дающая заметные сбои психика пытаются слить воедино и сопоставить несопоставимое: праведную, насыщенную творчеством жизнь – и предательское бегство от неё.

Иногда ему удаётся с неимоверными усилиями оторваться от себя, воспарить холодно и язвительно над собственным эго, безжалостно оценить его нелепости как бы со стороны:

«Субъект сангвинического свойства. Больной одержим манией, называемой немецкими психиатрами Weltverbesserungewahn (мечты о всеобщем усовершенствовании). Пункт помешательства в том, что больной считает возможным изменить жизнь других людей СЛОВОМ. Признаки помешательства: недовольство всем существующим порядком, осуждение всех, кроме себя, непорочного, раздражительная многоречивость без обращения внимания на слушателей. Частые переходы от злости к ненатуральной слезливой чувствительности. Признаки побочные: занятия никому не нужными работами… шитье сапог, кошение травы и т. п.

Лечение: полное равнодушие всех окружающих к его речам и изоляция этим».

В этом самоопределении поражает полная беспощадность к себе и точность диагностики. Они свидетельствуют о его могучем разуме, всё ещё неподвластном хвори. Но вспышка этой психиатрической самоаналитики была последней. Силы истощились. 28 октября 1910 года Толстой уходит из Ясной Поляны от семьи – в никуда. И в бессмертие. Он как хрупкая шлюпка в нещадном и буйном океане жизни попал между двумя тяжкими валами гиперконфессий. И был ими раздавлен.

«Учись держать удар и слово…»

Беседа главного редактора газеты «День литературы» Владимира Бондаренко с писателем Е. В. Чебалиным

Владимир Бондаренко. Ты издал в Москве вторую часть «Безымянного Зверя» – «СТАТУС КВОта». И продолжение её «НАНО-SAPIENS». Они давно уже живут своей жизнью, независимой от автора, вызывая штормовую схватку мнений и суждений о тебе и эпизодах книги в прессе и интернете – как и прежние романы, вышедшие из-под твоего пера.

Евгений Чебалин. Остаётся надеяться на полезный разговор об этом.

В. Б. Воспользуюсь твоим «домашним» статусом, ты – наш соратник, матёрый «журналюга», давний автор газет «День литературы» и «Завтра», бывший собкорр «Советской России», спецкор, автор «Огонька» и «Правды». Поэтому, если не возражаешь, давай обойдёмся без камуфляжа, толерантности…

Е. Ч. И либерастии.

В. Б. Хорошая заявка. Судя по твоей биографии и масштабной публицистике, плескавшей из тебя много лет на страницы центральной прессы, и агрессивному навалу на эту публицистику, ты умеешь держать удар, как и наносить его. Где этому учился?

Е. Ч. Газеты: «Комсомольское племя» (Грозный), «Каспиец» (Касп. флотилия, Баку), «Колымская правда» (Якутия). Собкор радио и телевидения по Заполярным районам Колымы, Индигирки и Лены, журнал «Огонёк» (ещё софроновский), «Литературная Россия» (тоже софроновская), «Советская Россия». И, наконец, твоя «День литературы» и прохановская «Завтра». Это – последний приют. Как газетчик считаю, что подняться до уровня прохановских «завтрашников» не сможет никто из «вчерашников», в ком закоксовался ельциноидно-холуйский синдром.

В. Б. Статус писателя в литературе определяет устойчивый читательский интерес к нему и мнения читателей о его творчестве. Поэтому будет оправдано в дальнейшем цитирование этих мнений – в оптимальных, естественно, дозах.

Готовясь к беседе, я просмотрел груду материалов о тебе и твоём писательстве в журналах, литературной прессе и Интернете. Она предельно обширна