Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию - Александр Дюма

Куда он, да в эту осеннюю пору, что в самом начале и в Санкт-Петербурге фатальна даже для людей более здоровых и с более мощным телосложением? В болота, где затерялся канал, что должен соединить воды Азии и Европы. При виде этого ослабевшего страждущего, согбенного привидения, Мюних[54] [Миних] ― великий человек, о котором поговорим позже ― ужасается и намеревается вытащить его из этой грязной и зловонной местности, из жестокого царства лихорадки. Но ему:

― Этот канал, ― говорит Петр, ― накормит Санкт-Петербург и Кронштадт, даст материалы их стройкам, подаст сюда все, что производит империя, и обеспечит расцвет торговли России с остальным миром. Мое место здесь.

Трасса канала четко определена. Он начинается от озера Ильмень. Именно эта вода нужна человеку, который соединяет два моря, море льда и море огня ― Балтику и Каспий, что омывают разные берега его империи.

Далее, от соляного производства Старой Руссы он возвращается в сторону Петербурга, без остановки в столице едет в Финляндию и 5 ноября ― среди зимы останавливается на берегу озера Лахта, захваченный неистовыми бурями. Но он спасен: одна хижина предлагает ему свой кров, а печка ― свое тепло. Прежде чем войти, он бросает взгляд на это море, что кажется покорным как степи, казаки, турки, шведы, Дания, и улыбается своему триумфу. Но что он видит? Севший на мель баркас полный солдат и матросов: они мечутся в ужасе, они сейчас погибнут! И сначала Петр бежит на берег и кричит, какие маневры им нужно выполнить. Но его голос теряется в шуме волн и воплях терпящих бедствие. Петр приказывает помочь им; те, к кому он обращается, колеблются; тогда, забыв, что подвергается двойной опасности, он прыгает в лодку, и никак не может справиться с ней, бросается в воду, вплавь добирается до гибнущего баркаса, оказывается в гуще потерявших голову людей, берет на себя маневры баркасом, и всех, целых и невредимых, доставляет на берег.

На сколько локтей на Лахте обходит Петр короля Луи XV с заплывом на Рейне! Конечно, в тот же вечер у него начинается жар, дизурия глубже вонзает свои когти в его чрево, и в Санкт-Петербург докладывают, что он умирает. На сей раз Петр, и вправду, свалился на ложе агонии и больше с него не встанет. Но и с этого ложа он в состоянии еще отдавать распоряжения, команды, приказы. Это ― Беринг, который отправляется в путь как Ла Перуз, но который, будучи удачливее Ла Перуза, до Америки раздвигает границы русской империи и дает свое имя острову [и проливу], что станет для него могилой. Это ― Мюних, под командование которого он отдает 20 тысяч рабочих и сенат, чтобы окончить строительство своего канала. Это ― Екатерина, которой он вверяет свою Академию наук и указывает на Остерманна со словами:

― Россия не может обойтись без него; он единственный, кто знает ее истинные нужды.

Однако же 17 января 1725 года, в день освящения воды, он поднимется еще раз; будет бравировать способностью вынести жестокость непогоды и пытки болью! Он, кто убил суеверие, будет набожным до конца. Но 18-го он рухнет туда, где никогда не бывал. Теперь это не ложе агонии, а ложе смерти.

Созваны 19-гo все медики Санкт-Петербурга, и они ― вокруг умирающего; отправлены курьеры в Лейден и Берлин за консультациями. Вот так в течение десяти дней самыми сильнодействующими лекарствами, более страшными, чем болезнь, и заставляющими так кричать пациента, как она не вынуждала его кричать, наука, будучи еще в колыбели, зверская и неловкая как ребенок, сражается с призраком, которого она не в силах изгнать из комнаты, тогда как больной, негодующий на свою слабость, стыдящийся самого себя, впервые побежденный болью, время от времени выкрикивает:

― О! Человек во мне ― жалкое животное, и только!

Наконец, 26 января, он признает себя побежденным, смиряется, прекращает бороться и обращается к небу; платит долги, освобождает заключенных и получает церковное причастие, говоря:

― Боже, надеюсь, бросишь на меня милосердный взгляд за все доброе, что я сделал для моей страны!

27-го он хочет письменно изложить свою последнюю волю; ему спокойнее, но это спокойствие ― угол савана, который смерть уже натягивает на него; царя с трудом приподнимают и вкладывают в его пальцы перо; он напрягается, и его хватает, чтобы вывести следующие три слова: «Rendez tout…» ― «Отдайте все…».

Но тут перо выпадает из его руки, и он откидывается на постель, шепча:

― Анна! Пусть позовут ко мне дочку Анну!

Та, кого зовет последний возглас умирающего отца, прибегает. Но слишком поздно: рука будто парализована, голос угас. Разум еще живет, взгляд продолжает говорить, но у души, что упрямится, чтобы оставаться в теле, больше нет посредника с миром. Еще 15 часов то, что остается от жизни в таком живучем сердце, борется со смертью. Наконец, 28 января 1725 года около 4 часов утра, в то время, когда его глаза обычно открывались, они закрываются навсегда.

Но великая жизнь не кончается вместе с человеком, в котором она существовала, она переходит к последующим поколениям, просачивается сквозь века; прошло почти полтора столетия со времени смерти Петра, а Россия еще живет жизнью своего могущественного императора. И в самом деле, память о нем жива повсеместно; отправляйтесь с Балтийского на Каспийское море, из Архангельска в Ригу, с Волги на Дунай, из Азова в Ботнический залив и, я вас уверяю, куда вы ни ступили бы, везде ступал он. Вопреки общему поведению наций, его народ признателен ему за все, что он для него сделал. В Санкт-Петербурге и Москве, в городах и деревнях, на стройках и полях сражений заботливо и с благоговением собраны все воспоминания, предания и легенды, что связаны с его личностью. Мы и сами воспринимаем такие рассказы с уважением к гениальному человеку, кто бы он ни был ― Цезарь или Шарлемань, св. Луи или Петр Великий, Густав-Адольф или Наполеон.

А теперь, когда мы совершили экскурс к колоссу, ступим смело в его империю.

Санкт-Петербург

17/29 июня

Я так долго распространяюсь о царе Петре, что, по всей вероятности, вы забыли, увлекшись этим великим строителем кораблей, столиц и царств, о том, кто вам рассказывает его историю, о его компаньонах по путешествию, «Владимире», на котором он совершил переход из Штеттина в Кронштадт, и катере «Кокериль»[55] [или же «Коккерий»], что очень скоро пришел за нами от Английской набережной.

Напомню, что с нами на борту среди других знатных пассажиров были князь Трубецкой и княгиня Долгорукая. Во всех случаях, называя громкое скандинавское, русское, московитское, монгольское, славянское или татарское имя, мы не скажем, к чему оно идет. С указом его величества императора Александра об освобождении крестьян, для меня вся русская аристократия ― такая же, какой была наша в 89-м и какой стала в 93-м году, то есть ― ну ее ко всем чертям. Но я скажу, откуда оно взялось. Поверьте мне, дорогие читатели, что делать это не всегда легко в стране, которая последние 130 лет не знает целостной народной истории, изобилуя историями отдельных лиц. И я постараюсь все хорошенько разузнать, чтобы помочь вам отличить потомственных князей от ложных. Думаю, кроме того, что уже сделал это относительно Трубецких и Долгоруких, кто, и вправду, ― настоящие князья, одни ― потомки Ягеллонов, другие ― потомки Рюрика.