Серп языческой богини - Екатерина Лесина

– Как вчера. – Родион перехватывает нить ножом. – И позавчера.

Ели молча. За столом не помещались все, и Далматов отошел к печи. Горячая, она прожигала и свитер, и спину, и добиралась до костей, растапливая лед. В его доме всегда было холодно. Он платил за отопление. Он поставил новые радиаторы, но в доме все равно было холодно.

– Сегодня мы пойдем сюда, – Таська раскатывает карту на колене. – Вот. Это недалеко.

Далматову не видно, но он и не особо хочет смотреть.

– Здесь когда-то находились склады, а потом сгорели…

Она оборачивается, ища поддержки, и Далматов кивает: да, все именно так было, склады сгорели. Сам он не в состоянии вспомнить, о каких складах идет речь.

Викуша касается волос мужа, но тот стряхивает ее руку. Поссорились?

– Я думаю, что бывшие склады – неплохое место…

Таська говорит это каждый день, выискивая все новые и новые места, одинаково занесенные снегом. Ее все еще слушают, хотя и с явным недоверием. Сегодняшняя неудача – а Далматов не сомневался в неудаче – разочарует их еще больше.

Скоро они поверят, что клада не существует.

Но идти и вправду недалеко. Тропу прокладывает Родион, который упорно держится в стороне от прочих. И Викуша не поспевает за мужем. Лыжная маска скрывает ее лицо, но сама поза, движения выдают злость. В конце концов Викуша цепляется за Егора.

И Родион ускоряет шаг.

Он выводит к берегу, пологому, каменистому. Здесь почти нет снега – редкие сизые пятна на влажных камнях. Волны накатывают друг за другом, спеша добраться до старого столба, и отползают.

– Ну и дальше что? – Родион скидывает рюкзак. – Где склады?

– Тут, – Таська разводит руками. – Были тут. Когда-то. Где-то.

Коса тянется вдоль берега. Камни крупные, камни мелкие. И горб скалы, который вырастает над водой, словно кит, выбросившийся на берег. Китовья шкура изрезана шрамами, пестрит мхом и лишайником. Пара истлевших столбов отмечает границу.

Далматов направляется к ним, потому что больше идти некуда.

– Да что с тобой творится! – Викушин крик останавливает на полпути. – Что я такого сделала?!

– Прекрати.

– Нет, ты скажи! – Викуша впивается в рукав Родиона. – Не отворачивайся! Скажи!

– Что ты сделала? – Он перехватывает руку, выворачивая ее, и Викуша вскрикивает от боли. – Да ты…

Второй рукой она бьет по лицу, но Родион легко уклоняется от удара, чтобы ударить в ответ. Звук пощечины резкий, хлесткий.

– Сволочь!

Родион разжимает пальцы, отшатывается. Викуша трогает губы.

– Ты… меня…

– Прости. – Родион прячет руки за спину. – Прости, пожалуйста.

Викуша плачет, беззвучно, но явно. Таська смотрит на парочку брезгливо, раздраженно. Она ловит на себе взгляд и улыбается, разводя руками: мол, простая семейная ссора. С кем не бывает?

Бывает. Далматову ли не знать.

– Не плачь, не надо… простудишься… – Родион говорит, как с маленьким ребенком, и это неприятно. А Викуша рыдает все громче, все горше.

И о том, чтобы продолжить поиски, речь не идет. Да и что искать на голом берегу, где камни серы, а волны не способны дотянуться до полосы снега. Зато на полосе этой все еще видны следы ног.

По собственным следам легко возвращаться.

Дом ждет постояльцев. Викуша и Родион скрываются наверху, и все остальные делают вид, будто ничего не происходит. А если происходит – кому какое дело?

– Последний квадрат остался, – Таська подсаживается ближе. – Маяк. Как ты думаешь, перспективно? По-моему, подходящий вариант. Он хотя бы уцелел…

К маяку решено идти утром. А днем Родион уедет – по делам. Он вернется на следующий день и найдет пустоту. К этому времени Далматов поймает пулю и бросится в бега…

Бег по кругу. И остров как точка возврата.

Дом. Кухня. Только люди другие.

Саломея держится рядом, как будто боится оставить Далматова наедине с собой. Она захочет пойти к берегу, побоится отпускать одного. Саломея его жалеет, не понимая, насколько опасна эта ее жалость.

– Нашел что-нибудь? – она садится рядом.

Руки горячие и лоб тоже. Саломея чувствует себя почти нормально, но эта иллюзия здоровья протянет день-два. А дальше – откат. Обострение, как цена иллюзии.

И пневмония во всей ее красе.

– Ничего, – врет Далматов.

Ей нельзя выходить из дому. Снаружи – мороз, ветер и снайпер. Если и брать кого с собой, то Толика с его ножами и жаждой мести за невинно убиенную камеру. Но Толику Далматов не верит.

Тем более надо идти вдвоем.

– И что дальше? – Бессмысленный вопрос, не требующий внятного ответа. Но Далматов отвечает:

– Дальше мы поедим. Ты, я и этот. Потом отправимся отдыхать. А завтра построим плот и выберемся.

Бредовая идея. Летом Илья еще бы рискнул, но зимой… В холодной воде человек замерзает за четыре минуты. А плот не выдержит троих. Во всяком случае, такой, который выдержит, придется строить неделю.

– По-моему, это безумие, – Саломея зевает. – А с другой стороны надо что-то делать.

Надо. Прогуляться к берегу, к скале, похожей на черного кита. Избежать пули. Найти логово. И пристрелить демона.

Последний пункт плана особенно импонировал Далматову.

– Скажи, – Саломея терла покрасневшие глаза, – чем ты меня поишь? Мне все время хочется спать… вообще-то мне зимой и так хочется спать.

– Я заметил.

– Я как… как на автомате. Что-то делаю… не понимаю, что, но делаю… такое вот странное состояние. Зря ты ко мне приехал тогда.

Зря. Это точно.

– Не потому, что я здесь сейчас… ну на острове. Бывает. Но я могла тебя зарезать. Хирург-самоучка, что может быть хуже? Только спящий хирург-самоучка.

– Пуля сидела неглубоко. Крупные сосуды не задела. Да и нет там крупных сосудов. А шрамом больше, шрамом меньше… Ешь давай. Пока не съешь – из-за стола не встанешь.

Она фыркнула и вдруг рассмеялась:

– Ты прям как твоя мама. Пюре из шпината. Мерзость! Господи, да я до сих пор вздрагиваю при виде шпината. Пока не съешь – из-за стола… Я два часа сидела. А потом спрятала в карман. У меня платье с карманами было. И я туда… понадеялась. А оно жидкое и вытекло.

– Не помню такого.

– Тебя не было… ты заболел, кажется. Точно, заболел. Что-то заразное. Мне еще твой папа сказал, что к тебе нельзя. Я все равно хотела. Ну грустно же болеть одному, только дверь закрыта оказалась. Но шпинат – мерзость!

– Зато полезный.

Далматов вспомнил платье с карманами – нарядное, клетчатое и с бантами, которые Саломея постоянно дергала, словно проверяя, прочно ли пришиты.

Значит, вот куда оно подевалось. Пюре из шпината в карманы…

– Я стою, держусь за карманы, а эта зеленая жижа течет. И твоя мама еще смотрит так, ну как будто я убила кого-то по меньшей мере.

– Платье.

– Да, платья жаль. Я вот подумала сейчас, что только дети умеют быть по-настоящему счастливыми. Взрослым постоянно что-то мешает. В детстве я не думала о том, что рыжая. Или что веснушки – это некрасиво.

– Кто тебе сказал?

– Все просто и понятно. Есть друзья. Есть враги.

– А я кем был?

Саломея задумалась, прикусив вилку.

– Не знаю, – в конце концов ответила она. – Наверное, старшим братом.

По-своему справедливо.

День, начавшийся безумно, все длился и длился.

И постепенно начало казаться, что он никогда не закончится. Деревянная клетка дома. Дрожание пламени на восковых свечах. Саломея расставила свечи в стаканы, а стаканы – в подстаканники, которые выстроила на подоконнике.

Нужды в свечах не было, но вид огня успокаивал.

На стекле появились проталины.

Скоро весна. Дожить бы.

Спустился Толик и, оттеснив Саломею от печи, взялся за готовку. Он ловко управлялся и с кастрюлями, и с банками, что-то смешивая, поджаривая, добавляя и заливая. Действовал Толик молча, как будто не было в доме других людей, и лишь поставив массивную сковороду на стол, сказал:

– Если нас убьют, то хотя бы сытыми. Я еще когда воевал… короче, больше всего боялся умереть голодным. Вот вроде какая разница? А нет… голодным – обиднее.

Он ел, разламывая холодный твердый хлеб на куски, а куски опуская в подливу. Жир тек по пальцам, марал манжеты, но Толику было плевать.

– И вот как-то зажали нас в… неважно, зажали. Стреляют. Пули свистят-свистят… Каюк, короче. Мой дружок молится. Неверующий, а молится. Обещает чего-то… а у меня только одно в голове – жрать хочу. Потом сказали, что от страха… а страха не было.

Клонило в сон, и, наверное, следовало бы выспаться, но Далматов знал – стоит закрыть глаза, и сон исчезнет.

– И сейчас я не боюсь. Только на голодный желудок помирать неохота.

– Никто не умрет, – Саломея сказала не слишком уверенно.

– Ну да… никто. Вот у меня был дружок, которому цыганка нагадала, что…

Толик говорил и говорил, заполняя словами пустоту времени. И Далматов, отрешившись от этого голоса, все-таки задремал. Сознание раздвоилось. Одна часть слушала очередную Толикову байку, а вторая раздумывала над тем, получится ли убить чудовище.