Серп языческой богини - Екатерина Лесина

– Отпустите, – попросила Суома, глядя снизу вверх. Лиц не видела – бледные пятна.

Не отпустят. Не позволят. Слишком боятся.

– Я не она! Я никого не трогаю! Отпустите!

Они уходили по одной, исчезая в темном проходе. И старуха Имппа стояла дольше всех.

– Тут будь, – проскрежетала она напоследок.

Небо прояснялось. Оно уняло дожди и выкатило затертый кругляш солнца. Женщины торопились. Они тащили ветки и камни, устилали плотным слоем. Копали руками землю и, набирая в подол, спешили высыпать, укрыть все, самые крохотные дыры.

Работали молча и не глядя друг на друга.

И лишь на берегу, где ждали лодки, Кертту взяла Лахью за руку, сжала легонько, будто говоря, что теперь-то все будет ладно. Очнется Ойва. И Вешко перестанет сторониться жены. Дождь уйдет. Зверь вернется в леса, а рыба – в озеро. Будет долгою жизнь.

Калма-смерть вновь заперта.

Смывая озерной водой грязь с тела, Лахья улыбалась. Суома тоже улыбалась – темноте. И та отвечала улыбкой.

– И что теперь? – шептала она, окутывая ледяными покрывалами. – Еще жалеешь их?

– Мне страшно.

– Не бойся. Смерть не может умереть.

– Я – не ты.

– Пока. Но будешь.

– Нет!

Суома смогла подняться на колени. Она выберется… выпутается… ткань размокла и держит крепко? Но гранитные уступы остры. И Суома сумеет перетереть путы.

Темнота наблюдает. Не спешит ни помочь, ни помешать. Спасибо ей.

Вода постепенно уходит, исчезая в горловинах подземных ходов. А путы распадаются. Руки свободны. И ноги свободны… Но куда идти? Обычный ход завален. Каменья, ветки, земля. Суома скребет завал, срывая ногти.

– Они отдали тебя мне. Сами.

– Нет!

Она кидается к другому ходу, который выведет наверх, но и он завален. И третий тоже… все, какие есть. И насмешливо журчит река.

– Откупились серебром. Скажи, ты возьмешь серебро?

Холодное. Скользкое. Зачем Суоме чужое ожерелье? Монеты-чешуя, а рыбы нет. Но руки сами прикладывают ожерелье к груди.

– Бери. Все бери. И еще больше.

Серьги-бубенцы оттягивают уши. Пальцы тяжелеют перстнями.

Не страшно. Не холодно. Никак. Душа не треснула – пополам разломилась. И темнота бережно сшивает обломки ледяной иглой.

– Не надо плакать, – уговаривает она. Или Суома говорит с собой?

Она убирает меха и кости матери, которые темнота проглатывает, как проглотила многие иные, лежавшие здесь прежде. Суома знает, что когда-нибудь и ее кости окажутся внутри острова, в заклятом доме, построенном для Калмы коварным женихом.

Где он теперь?

Ушел. А Калма ждет. Она красива. Разве нет? Ее волосы – Суома проводит по влажным прядям – мягки. Ее руки легки. И серебряный серп – лучший подарок.

Калма знает, как благодарить за него. И Суома рада этому знанию.

Она собирает украшения, выкладывая ими серебряное ложе. Будет красиво.

– Я не хочу быть тобой, – плачет она. И Калма вздыхает:

– Никто не хочет.

Суома ложится, скрещивая руки на груди, сплетая пальцы на клинке серпа. Она закрывает глаза и падает, падает в пустоту. Смерть не так страшна, как представлялась.

– Здравствуй, мама! – Шепот тает. Камни остаются глухи.

Первой умерла старуха Имппа. Ушла во сне, легко, и никто не сказал бы, что смерть эта неестественна, когда б не алые пятна, высыпавшие на груди. Пятна были круглые и аккуратные, словно монеты подаренного Имппой ожерелья.

А через день смерть вошла в поселок.

По воде ступала, и серебристые рыбины всплывали кверху брюхом. Их несло к берегу, покрывая гальку гнилью. На вонь слетались вороны, кружили, но не смели прикоснуться к падали. Иссохли ели, сбросили пожухлую иглицу.

Легли и не поднялись коровы. Собаки выли, не переставая, и люди взывали к богам. Боги молчали. Собаки дохли.

Красные пятна выступили на руках Кертту, широкие, как подаренные браслеты, они зудели, ныли, и Кертту, не имея сил справиться с напастью, драла кожу.

Из-под нее лилась гнилая кровь.

Почему-то никто не посмел уйти. А Калма забрала детей. Находились те, кто говорил, что видел ее и что была она так же хороша, как в тот день, когда Илмайллине посватался к ней. Калма заглядывала в окна. Искала кого-то. Кого?

Ойва знал точно.

И однажды вышел к ней, желая обнять, но зная – не удержит. А хоть бы и так, лишь бы не мучиться. Лахья нашла его утром, лежащего во дворе, в грязи. Он улыбался и, похоже, что был счастлив.

Присев рядом с телом, Лахья коснулась уха. Зудящее пятно возникло ночью, и значит, недолго осталось ждать. День. И вечер. И еще чуть-чуть. Калма появилась на рассвете.

– Здравствуй, – сказала она, занося яркий серп. – Я пришла показать тебе свои серьги. Правда, хороши?

– Правда.

Серебряные олени и крохотные бубенчики, они остались в пещере на Калмином камне, да, видать, зря. И Лахья закрыла глаза.

Она ни о чем не жалела.

Часть 3

Время жатвы

Глава 1

Люди и другие существа

Зою перенесли в сарай.

Было странно от того, что Зоя перестала быть. Далматов говорил, что она не испытывала боли, просто перестала быть.

Раз, и все.

Быстрая смерть. Милосердная даже, но Саломее не по себе от подобного милосердия. Ее тянет в сарай, хочется убедиться, что Зоя там, что действительно мертва, пусть бы Саломея убеждалась в этом дважды, трижды…

В доме еще пахнет Зоиными духами. И дверь в ее комнату открыта. Вещи разбросаны – ждут хозяйку.

Саломея подняла лохматый свитер и аккуратно развесила на спинке стула. А вот и куртка… розовая норка… высокие сапожки мехом наружу и мехом внутрь. Нехорошо брать чужие вещи.

– Не выходи из дому! – Далматов держится в отдалении.

Он появился перед самым рассветом и сказал, что надо перенести тело. Потом сказал, что Зою снял снайпер и переносить тело опасно, но он, Далматов, надеется на удачу. Только Саломее все равно лучше не выходить из дому.

И эту фразу теперь повторяет каждые полчаса, как будто опасается, что Саломея забудет предупреждение. О нет, не забудет. В сарае ведь Зоя с дырой в голове. Разве такое забудешь?

– И к окнам не приближайся. – А это что-то новое.

Саломея приблизилась. Окно, треснутое, но затянутое толстым слоем льда. Подоконник заиндевел, и на белом полотне выделялись царапины-буквы.

Калма.

– У тебя нож есть?

Далматов протянул швейцарский ножик. Лезвие вспороло древесину, оставив светлый яркий след. А буквы потемнели. Не настолько, чтобы выглядеть древними, но надпись явно сделали не вчера и даже не позавчера.

– Кто здесь жил раньше?

– Викуша. И Родион.

– Почему здесь? – Саломея тронула острие ножа. – Там ведь есть комнаты побольше. И с целыми стеклами.

– Она так захотела.

Каприз? Или нечто иное, более глубокого свойства.

– Следующая по коридору – Таськина.

– Ты же знаешь про фотографии?

Калма. Иней плавился под пальцами, и вода подтапливала буквы.

– Зоя рассказала. Отойди от окна. Пожалуйста.

– Если Таська не любила сестру, если завидовала, то почему сожгла снимки? Это ведь шанс отомстить. Или восстановить справедливость.

Далматов пожал плечами. Он устал думать и просто сам по себе. Он почти не спит и почти не ест. Еще день-два, и он ляжет от истощения, как загнанная лошадь.

Саломея всегда жалела лошадей. А Далматова как-то не получалось.

– Откуда взялся серп? – Она села рядом, и древняя кровать прогнулась под двойным весом. Треснул матрас, просыпалась труха на пол. – Твои записи. Серп. Смерть. В разных интерпретациях. Откуда взялось?

– Она мне сказала.

– Кто?

– Смерть.

Пауза. Несколько секунд, чтобы подумать. Сейчас Далматов не врет.

– От холода люди сходят с ума. – Он снял очки и зажмурился. – Сердцебиение замедляется. Спазм капилляров. Гипоксия мозга. И как результат – галлюцинации.

– И ты видел смерть?

– Мору. Калму. Женщину в белом. Она красивая. Чем-то на тебя похожа.

Сомнительный комплимент, но Саломее приятно.

– Лисенок, вариантов два. Либо я действительно поймал глюк. Либо я действительно беседовал с… ней. И с точки зрения формальной логики первый более реален.

– Или тебе так хочется думать.

– Я вообще не могу думать. Голова постоянно болит. Не мигрень – другое. Я не боюсь умереть, чтоб ты знала. И вообще, наверное, мало чего боюсь.

– Тогда почему она?

Саломея не станет произносить это имя вслух.