Серп языческой богини - Екатерина Лесина

Наверное.

Да. Конечно, людям виднее.

– Не ходи больше на берег, – попросила Лахья ночью. Она прижималась горячим бесстыжим телом, опутывая и руками, и ногами. – Забудь о ней.

Ойва попробует.

Но не прошло и трех дней, как Лахья вновь нашла его на берегу. Он сидел на старой коряге, обнявши колени, и просто смотрел в черную зыбкую воду. Волосы его, одежда промокли, кожа сделалась бледной, и в первый миг Лахья испугалась, что муж ее умер.

Но он был жив. И слаб, как дитя. Послушен.

Ойва позволил увести себя. Он словно не понимал, что происходит, а ночью назвал Лахью другим именем. Как такое стерпеть было?

Лахья стерпела. Она закусила запястье, как делала всегда, когда желала унять злость. Норов ее кипучий требовал ссоры, но Лахья обняла названого мужа и сказала:

– Она твою душу забрала.

– Да. Наверное. Там холодно, – пожаловался он, прижимая к себе горячие ладони Лахьи. – Она замерзнет. И еды никакой нет. Как она без еды?

Ей хотелось завизжать, вцепиться ногтями в лицо, оставить отметины гнева, но Лахья заставила себя сказать:

– Она же ведьма. Зачем ей еда?

– Да… наверное.

Он заснул и во сне ворочался, размахивал руками, будто сражаясь с кем-то. Затих лишь перед самым рассветом, который, как и все прочие, был сер. Лахья поднялась до солнца. Она исполняла домашнюю работу с величайшей сосредоточенностью, не столько стремясь угодить Кертту, сколько желая занять себя, отвлечь от темных мыслей.

Не выходило.

Ойва вновь ушел. Не сказал куда, но и без слов ясно – на берег. И Кертту, поджав тонкие губы, первой завела речь.

– Она не отступится, – сказала многомудрая, искоса поглядывая на дверь. В последние дни промеж ней и Вешко частенько случался разлад, что не прибавляло спокойствия в доме. – Она ему глаза застила. Уши заговорила. Душу вынула. Она и сейчас зовет.

Лахья кивнула, соглашаясь со свекровью: истинно так.

– И дождь этот она наслала. Мстит. Хочет, чтобы мы тут с голоду все… – осеклась, словно Суома могла ее услышать. И Лахья осторожно произнесла:

– Нельзя было ее отпускать.

Замолчали обе, глядя друг на друга, понимая без слов. И скрипнувшая дверь заставила Лахью отпрянуть. Выпала из рук глиняная миска, распалась напополам.

Дурной знак.

– Сегодня пойдем, – одними губами произнесла Кертту.

Вечером Лахья отправится на берег и заберет мужа. Но впервые ляжет она отдельно, а он не станет спрашивать о причине, покажется, что вздохнет с облегчением. И вздох этот лишь укрепит Лахью в ее решении. Все правильно.

Все верно.

Разбудит ее Кертту легким прикосновением ко лбу. Сама свекровь будет боса и простоволоса, одета в одну только длинную рубаху. И Лахья послушно расплетет косы. Лахья наденет любимые серьги. Кертту – узорчатые браслеты да перстни с желтыми камнями. Дочери ее украсят себя бусами и лентами, жалея, что серебра осталось мало. Но если собрать со всех, то хватит на откуп.

Другие бабы уже соберутся на берегу. Все, от совсем еще девчонок, тонкостанных и худощавых, отличных от парней лишь длинным волосом, до сгорбленных временем старух. Молчаливые. Сосредоточенные. Страшные.

Соскользнут лодки на воду. И озеро примет их всех, поведет по нити течения, к острову.

Первая лодка расшибется о берег, взволновав сонных птиц. Камни раскроят босые ноги. Вода слижет кровь и намочит подол рубашки. Холодно.

Жутко.

Волки взвоют, оплакивая свою ведьму.

Женщины идут. Танцуют, зачарованные музыкой, которая слышна лишь им. И расступается древний лес, прокладывает тропы на колючих коврах иглицы.

Скоро уже…

Кто-то затянет песню, гортанную, лишенную слов и древнюю, как сам остров. Другие подхватят.

Суома слышала их. Она не спала. Давно. С того самого дня, когда вернулась на остров. Она вошла в пещеру, темную, пропахшую плесенью и полную дождевой воды, чтобы сказать:

– Здравствуй, мама.

Сгнили меха. И кожа сползла с ее лица, обнажив желтоватую кость. Почернел венец. И лишь белый серп сиял по-прежнему ярко.

– Они назвали меня ведьмой. – Суома забралась на камень.

Она не ощущала ни холода, ни голода, ни самого тела.

– И прогнали… Я сама ушла. Иначе убили бы. Камень бросили. И Ойва тоже. А говорил, что всегда будет любить.

По щекам текли слезы.

– Почему так?

Кто ответит Суоме? Волчица, увязавшаяся до самой пещеры, вертевшаяся под ногами, норовя прижаться ребристым боком? Или старые кости, которые, наверно, захлебнулись водой? Серебряный серп, сделанный героем для невесты-Калмы? Ее ведь тоже обманули. Заперли здесь.

За что?

Суома слезла с камня. Промокшие ботинки жали ноги, и она их сняла. А потом сняла саму одежду. Без нее легче… без людей легче…

Конечно. Калма-смерть права была, желая извести весь род человеческий. Зачем им жить? Боль плодить. Ложь растить…

Суома ходила вокруг камня, не смея, однако, коснуться серпа. Он манил, обещая, что ей станет легче. Всего-то и надо – решиться. В руки взять. Позволить зиме забрать это слабое никчемное тело. И погаснет искра разума, а в наступившей тьме не будет ни боли, ни обиды.

Ни самой Суомы.

В последний миг она отдернула руки и спрятала их за спиной. Нет! Нельзя так!

Суома сбежала из пещеры, как бежала прежде от людей. И очутившись наверху, глотнув сырого пахнущего хвоей воздуха, словно проснулась.

Шелестел дождь, катился по зеленым иглам елей, по расщелинам стволов. Тянулась к блеклому небу трава, взывая о солнце. И громко ухало в груди встревоженное сердце. Суома жила.

Мир жил.

И люди в нем.

Суоме ли обрекать их, пусть злых, несправедливых, на смерть? Люди остались на своем берегу и теперь не причинят вреда. А Суома… она научится жить, как раньше. Или еще лучше.

Подруга-волчица, подкравшись, положила на колени лобастую голову и зажмурилась, ожидая ласки. Суома провела по жесткой шерсти, радуясь этому прикосновению.

Здесь ее дом.

И здесь ей будет хорошо.

Она поселилась в лесу, под расколотой елью, чей искореженный ствол нависал над землей. Пушистые лапы укрывали Суому, а прелые листья дарили тепло. И раненое сердце затягивало раны.

Вот только спать не получалось. Суома закрывала глаза и оказывалась по ту сторону озера. Она стояла на берегу, глядя в одинаковые лица людей, желая объяснить им, что не причинит зла, но не могла открыть рта. Его как будто стирала чья-то злая рука.

А потом Суома услышала песню.

Звуки ее завораживали, оглушали, подчиняли и влекли идти. И слабый скулеж волчицы, которой песня пришлась не по нраву, не остановил Суому.

Она вышла к женщинам. Они походили на утопленниц, и вода стекала с длинных волос. Темных. Светлых. Седых. Искаженные рты хрипели, дотягивая последние звуки странной мелодии.

И когда та оборвалась, Суома поняла: будут убивать.

Она побежала. Сквозь лес. Сквозь дождь. Сзади несся рык и визг. Волчице не устоять перед людьми. И Суоме не спастись. Куда бежать ей?

Ноги сами несли к пещере. Черное око земли пялилось в бледнеющее небо. А тени скользили по следу Суомы.

Догоняли.

Догнали. Камень ударил в спину, а другой – в голову. И Суома упала в грязь, закрывая лицо руками. Думала – разорвут. Но нет, навалились все вместе, одним сторуким потным зверем. Скрутили. Связали полосами ткани. Подняли. Понесли.

Первой шла Имппа, самая старая женщина в деревне. Она была седа и горбата, иссохшие руки ее свисали до самой земли, а на пустой груди лежало ожерелье из серебряных монет.

Сияло серебро Кертту. И звенели сквозь дождь бубенцы Лахьи.

Все лучшее принесли женщины на остров: не для Суомы, но для той, кто жила в пещере. Спускались, уже не зная страха. И вечная темнота отползла, боясь древней женской злобы.

Суому бросили в воду.

Отпустят? Не убили ведь…

Трясущимися руками Имппа сняла ожерелье и кинула Суоме. Монеты больно ударили по лицу. А следом летели уже серебряные и золотые запястья, перстни, серьги и все то, что принесли с собой.

Вода принимала подношение.

– Отпустите, – попросила Суома, глядя снизу вверх. Лиц не видела – бледные пятна.