Серп языческой богини - Екатерина Лесина

– Почему бы и нет? Не так давно мы занимались ее камнями.

– Помню.

– Все еще злишься?

Давно уже нет, но ему знать незачем.

– Я бы хотел все переиграть, но вышло, как вышло. Я могу сделать тебе часы. Точная копия. У меня хорошо получается ювелирка… только яды все равно лучше. Мой психотерапевт утверждает, что я зациклен на саморазрушении.

– Ты ходишь к психотерапевту?

– Пробовал. Когда-то. Он не сказал ничего нового. Проекция подсознательного. Элементарная логическая цепочка. Кроатон – жнец душ. Жнец – серп. Серп – Морана. Морана – зима. Или как-то так. А знаешь, что на самом деле удивляет? Я не умер. Замерз, но не умер. Это – не логично.

А что логично?

Безумная любовь Родиона?

Или парень, оставленный на маяке? Или другой, чью голову подбросили?

Или Зоя, получившая пулю?

Убитая камера, по которой Толик горюет больше, чем по Зое.

– В любом случае я меньше всего хочу, чтобы замерзла ты. – Далматов коснулся шеи. – У тебя веснушка здесь… и здесь тоже. Скоро весна. И я скучал по твоим веснушкам. Парадоксально то, что мне хорошо. Здесь и сейчас.

Признание, которое требует ответа, но Саломея не знает, что сказать.

– Если мы выберемся… – Она не собирается обещать, но все равно звучит как обещание.

– Мы выберемся.

– Если мы выберемся, то…

– Ничего не будет. Ты вернешься домой. Я вернусь домой. И если захочешь, пришлю тебе цветы.

– И только-то?

– Я выберу красивые. Из маминой оранжереи. Там почти ничего не осталось. Некому присматривать.

Саломея помнит оранжерею. Хрустальный дворец, в котором всегда лето. Жара. И дышать тяжело, потому что воздух влажный. Сохранились ли дорожки из гальки? А тяжелые плети лиан? Тропическое разноцветье? И кусты с огромными глянцевыми листьями? И те смешные деревца в дальнем углу? Ажурная беседка и столик с двумя стульями.

Графин, всегда наполовину пустой. Или полный?

Забытая книга с лентой-закладкой…

– Но только цветы. Я не стану тебе мешать.

Обидно.

Настолько обидно, что перехватывает дыхание. А Далматов спешит объясниться, хотя с него никто не требует объяснений.

Благовоспитанные девицы не докучают молодым людям.

– Так будет лучше. Для тебя, – он гладит руки нежно, прикосновением успокаивая зудящую кожу. – Ты спрашивала, зачем я ввязался в эту историю. Я нашел себе подружку. Купил, если точнее. У меня есть деньги. У нее – внешность и амбиции, которые я мог удовлетворить. Равноценный обмен. Девочка была милой… некоторое время.

Тошно слушать. И встать бы, уйти, но Саломея сидит.

– Потом она вдруг решила, что имеет на меня влияние. Что может командовать мной. Даже не командовать – дрессировать. Как собачонку… Собачонку я ей тоже купил. Мелкую такую, лысую, с выпученными глазами. И попонку. И ошейник. И кучу дребедени. Для нее и для псины. Мне не жалко. А она решила, что я влюблен. Ерунда, правда?

Действительно, ерунда. Стоит глянуть на Далматова, и сразу становится ясно, что он и любовь – понятия не сочетаемые. Как вода и масло.

– И ссоры вдруг. Обиды какие-то на пустом месте. Я что-то ей обязан… делаю не то и не так. Достала. Мне следовало выставить ее из дому.

Как ее звали, ту девушку? И была ли она красивой? Наверное, была. Такой, как Зоя, или даже лучше. Длинноволосая фея, что дышит шелками и туманами, носит меха и крохотных собачек.

– Я и собирался, только не успел. Мы ужинали. Столовую помнишь?

– Ту огромную, с портретами? – Получается говорить ровно, безразлично, хотя на сердце кошки скребут.

– Огромную. И с портретами. Теперь в ней еще два. И вот эта дура говорит, будто нашла дизайнера. Дом переделать. Столовую переделать. Я послал ее лесом. Она разоралась. Дескать, я недостаточно ее люблю. И она уедет к маме. Вот казалось бы, пусть едет. А меня сорвало. Подошел к ней. Сделал вот так.

Далматовская ладонь легла на затылок, мягко, осторожно даже.

– И приложил ее хорошеньким личиком о стол. Я не могу сказать, что меня накрыло. Я полностью отдавал себе отчет в том, что делаю. Она нос сломала. Я заплатил. И за нос, и за моральный ущерб. Она готова была простить. Представляешь? Я ее едва не изуродовал, а она меня прощает. Верит, что я больше не буду. Дура. Теперь понимаешь?

– Ты боишься, что однажды ударишь меня?

– Не боюсь. Я точно знаю, что однажды ударю. И знаю, кем стану. Год. Два. Пять. Двадцать пять. Неважно сколько, когда финал предопределен. И если уж придется уродовать кого-то, то лучше того, на кого плевать.

Выходит, что на Саломею ему не плевать. Следует ли радоваться этому?

– Илья, тебе не кажется, что ты…

– Преувеличиваю? – Он осторожно сдавил шею. – И все сложится иначе? Я чудовище, Лисенок. И будет только хуже. А ты не представляешь, каково это – жить рядом с чудовищем. Постепенно сам перестаешь быть человеком. У меня есть одна безумная теория. Насилие порождает насилие. В буквальном понимании фразы. Чудовище обживается в человеке, доедает его, растет… а потом ему становится тесно. И оно ищет нового человека. Кого-нибудь, кому некуда бежать.

Далматов ведь говорил, что собирался сбежать из дому. Жемчужины украл. Только не продал. Не сумел? Передумал? Что вообще происходило в том доме?

Саломея ведь была там. Жила. И ничего не заметила? Как получилось, что она ничего не заметила?

– Оно душит, но не до смерти. Выматывает. Превращает. У тебя появляются его мысли. Его желания. И даже если случится чудо и чудовище издохнет, то другое, которое уже в тебе, останется. Где-нибудь здесь, – он провел большим пальцем линию от виска к виску. И это прикосновение заставило Саломею вздрогнуть. – Будет сидеть тихо-тихо. Ждать подходящего момента. Чудовища терпеливы.

– Прекрати так о себе.

– А я не только о себе. Я о чудовищах в целом. Думаешь, она просто так начала убивать? Жила, жила, а потом раз – и помутнение в мозгу? Нет, Лисенок. Все началось раньше. Я думаю, она пыталась это остановить. Я тоже попытаюсь. Но у нее не вышло. У меня… Неважно. Главное, что, если ты права, если она вернулась домой, то это – не только ее дом. Здесь родилось чудовище. Здесь оно и ожило. Надеюсь, что здесь и сдохнет.

Само – вряд ли. Далматов собирается убить? У него есть пистолет и решимости хватит. И наверное, в чем-то это справедливо – смерть за смерть, только неправильно.

Саломея не позволит ему и дальше себя уродовать.

Глава 2

Точка отсчета

Карты заняли весь стол. Спутниковая, разноцветная, и схематическая, начерченная от руки. Эта разбита на квадраты, каждый из которых отмечен буквой. Алфавит русский, но буквы идут вразброс.

Далматов смотрит на эти карты второй час кряду.

Он что-то упускает. Что-то очевидное…

Кто рисовал буквы?

Не помнит. Страницы очередной книги, извлеченной из памяти, пусты.

Так не бывает, но так есть.

Значит, карта появилась раньше. Кто ее принес? Таська, которая и занималась картами, дневниками и прочими архивными записями? Или Викуша? Родион?

Кто-то из них.

Буквы схематичны, и не угадаешь, мужской почерк или женский.

«Ж», «Л» и «М». А вот «Б» и «В» пропущены. «Г» потерялось. И «Д»… Не хватило квадратов? Возможно, но не логичнее ли использовать буквы по порядку?

Если только…

Карандаш оказался под рукой, хороший автоматический карандаш с очень тонким грифелем. И серая линия соединила «К» и «А». Маяк и дом. Линия протянулась к округлой «Л» и скользнула вниз, к прибрежной «М».

Калм.

Не квадрат – полумесяц, протянувшийся от берега до берега, слишком аккуратный – точки располагались симметрично, – чтобы списать на совпадение.

Но дальше что? Полумесяц… Линия… Берег. Маяк. Дом. Лес. Поляна со снайпером? И последняя точка тогда…

Илья был на этой точке. Таська настояла. Ей не сиделось в доме, где слишком жарко и слишком людно. Таська недолюбливала Родиона, а он откровенно презирал Таську.

И терпел любовника.

Надо вспомнить тот день.

Ранний подъем, и привычная волчья песнь за побудку. Холодная вода в ведре, и умываться совершенно не тянет, равно как искать сокровища. Родион чинит рюкзак, который прорвался неизвестно когда и как. В левой руке Родиона нож, в правой – массивного вида игла с нитью. Рукоятью ножа Родион поддавливает иглу, проталкивая сквозь промасленный брезент рюкзака.

– Утро доброе. – Спросонья и холода голос хриплый, чужой.

Родион сплевывает под ноги и растирает плевок сапогом.

– Милый, ты уже проснулся? – Викуша заглядывает на кухоньку и зевает.

– Я и не спал.

Хлопает дверь, впуская холод. В сенях топчется Егор, сбивая прилипший к сапогам снег.

– Минус двадцать! – сообщает он радостно. И Родион тихо матерится. В кои-то веки Далматов согласен с ним. Минус двадцать – хорошая причина не выходить из дому. Но завтра не станет легче, и послезавтра… надо возвращаться.

Кто ищет клады зимой? Тот, кому не сидится в собственном доме.

– А мне сегодня знаете, что снилось? – Таська спускается с грохотом. – Мне снилось, что мы нашли! И я уверена, нам сегодня повезет!