Бегом на шпильках - Анна Макстед

— Надо мной. Над своей мамой. Над своим отцом. И даже над Тони, — если он когда-нибудь соизволит открыть свои чертовы глаза и посмотреть на то, что творится у него под носом.

Какая наглость!

— Я прошу тебя никогда больше не говорить о моем брате в таком тоне, — обрываю ее я. Вонзаю ногти в ладони до тех пор, пока боль не становится нестерпимой. — Все это не имеет никакого отношения ни к тебе, ни к моей семье. И ты, и они — нормальные люди. Я прекрасно понимаю, что теперь, когда ты с Саймоном, на меня у тебя остается гораздо меньше времени. Всем известно, что мама у меня — тяжелый случай, но она добрая и заботливая, и я люблю ее. И еще я люблю папу и обожаю Тони. Да, он не любит размазывать слезы и сопли, ну и что с того?

— Они-то нормальные, но вот ты! Ты не нормальная. Морить себя голодом — далеко не лучший способ обратить на себя внимание, Нэт. Вспомни, что у тебя есть голос. Воспользуйся им.

Ну, все. Мне просто необходимо побыстрее сделать так, чтоб она заткнулась. И я говорю:

— Бабс, не надо беспокоиться обо мне. Я просто тщеславная маленькая дурочка, которой хочется выглядеть супермоделью.

Глава 17

Никто не любит, когда его милостыню швыряют обратно в лицо. Когда тратишь столько времени и сил, набивая пластиковый мешок для мусора испачканными и давно вышедшими из моды ошибками прошлого, чтобы те, кому не так повезло в жизни, могли походить по Косово в футболке с надписью «Фрэнки сказал: Расслабься!», полосатой юбке-трапеции и фиолетовой сеточке для волос, то ужасно больно и неприятно видеть, что твой щедрый дар отвергли.

Бабс вскакивает на ноги. Я смотрю на нее. Мое сердце колотится так, что кажется, будто вот-вот выскочит из груди.

— Ладно, — говорит она. В ее тоне столько холода, что рядом с ней даже белый медведь потянулся бы за пуховиком. — Если ты так ставишь вопрос, то — пожалуйста.

Высоко задрав голову, она решительно шагает в прихожую, а я мелко семеню за ней, словно маленький щенок. Протянув руку к замку, Бабс твердым голосом добавляет:

— По крайней мере, я попыталась.

Сильным рывком она распахивает входную дверь и громко хлопает ею за собой. Ну прямо как в дешевом сериале — если бы не красный шарф, который застревает в захлопнувшейся двери и, судя по удивленному вскрику, пытается придушить Бабс. С полминуты я слушаю, как Бабс воюет с шарфом, и решаю не дожидаться требовательного звонка и раздраженного «благодарю».

Открываю дверь сама. Я — в одних трусах, она — сердито насупившись: какую-то долю секунды мы стоим, уставившись друг на друга, — и обе взрываемся от смеха. Мы хохочем до колик в животе, и мне даже приходится сжать ноги и перейти на знаменитую походку Микка Джаггера, дабы предупредить постыдную катастрофу.

— Перестань! — Я едва перевожу дух. — Прекрати сейчас же, а то я… — корчусь, извиваюсь, дергаюсь, как марионетка на ниточке. — Нет, вроде все нормально, поднялось обратно!

Вся трясущаяся, уже на грани истерики, Бабс выдавливает из себя:

— Хренов шарф!

Постепенно наш смех ослабевает, из бурного потока превращаясь в тоненький ручеек. Застенчиво улыбаясь, я бормочу:

— Не уходи. Останься еще чуть-чуть, и мы, мы… — буквально выдавливаю из себя слова, — … обо всем поговорим.

Бабс улыбается в ответ. Такая сладкая, медово-сахарная улыбка и множество мелких морщинок вокруг глаз.

— Только при одном условии.

— Каком?

— Ты оденешься. Иначе простудишься и умрешь, — добавляет она, передразнивая мою маму.

А я и забыла, что стою в одних трусах: зубы стучат, руки синие.

— Хорошо. Только давай я принесу тебе чашку ча…

— Давай-ка я уж сама, — перебивает Бабс. — Я знаю, где у тебя чайник. Займись лучше собой.

Улыбнувшись, отправляюсь в спальню. Мне не хочется натягивать прежнюю одежду. О боже. Чувствую себя как боксер-тяжеловес перед вешалкой с кружевными блузками. Неужели в ее словах есть хоть малая толика правды? Бабс думает, я сержусь, что она вышла замуж. Неужели я такая эгоистка? Пытаюсь посмотреть на себя ее глазами: толстая, эгоистичная, краснорожая, бьющаяся в истерике девица. Может, надо было побольше потратиться на свадебный подарок?

Если все это правда, то мне ужасно стыдно. И даже если не все. Я просто не выдержу, если Бабс начнет думать обо мне плохо.

Вытаскиваю из шкафа мягкий, розовый топик в обтяжку, — тот, что выбрал для меня Мэтт, дабы подстегнуть на первый шаг к неверности. Влезаю в него: топ повисает, словно простыня на огородном пугале. Примерно с того момента, как Бабс обручилась с Саймоном, я всячески старалась избегать близкого контакта с зеркалом. Но сейчас я заставляю себя взглянуть правде в глаза. Мои волосы торчат пучками, — на голове, естественно; подмышки у меня, слава богу, всегда выбриты. Лицо цвета натурального йогурта. Здрасьте, «Эдвард Руки-ножницы».[37] Пристально вглядываюсь в зеркало, будто вижу себя впервые. Ну и уродина! Бабс права: я действительно не хотела, чтобы Саймон забирал ее у меня. И это делает меня еще уродливей. Но ведь она же первая бросила меня. Мы всегда были не разлей вода. Как две горошины в одном стручке. Покуда на горизонте не появился Саймон, — вальяжный, тощий, вечно выделывающийся дылда Саймон, — и не украл ее у меня.

В эту секунду я благодарю небеса за то, что не все наши мысли становятся достоянием общественности. Неужели я и вправду считала, что Бабс должна отказываться от всех романтических предложений только потому, что они могут причинить неудобство мне? Да я просто чудовище! Я — из тех психопаток, о которых пишут в бульварных газетенках. Мне должно быть стыдно. И мне действительно стыдно. За многое стыдно. За то, что выросла в Хендоне. За то, что не стала лучшей в университете. За свои лапищи седьмого размера. Хотя это уже что-то новенькое в моем и без того длинном списке позорных вещей. Неужели я ждала, что Бабс попридержит свою личную жизнь, покуда я не разберусь со своей?

Что со мной? Мне грустно? Или я злюсь? Нет, я даже не знаю, что такое злость. Но если засунуть руку поглубже в душу и пошарить там, то на нее наверняка налипнет мерзкая слизь. Я просто переполнена гадостью и мерзостью. Сделана вовсе не из того, из чего делают всех хороших девочек. Я сделана из улиток и слизняков. Тыкаю себя в живот: твердо. Эта внутренняя гниль — несомненно, нечто большее, чем маленькие конфетти зависти.

Что же мне делать? Знаю. Я сотворю что-нибудь эдакое, чтоб доказать: я все еще достойна ее дружбы. И я даже знаю, что нужно сотворить. И это будет сделано на шестьдесят процентов от доброты, на тридцать — из эгоизма, и на десять — из любопытства.