Бегом на шпильках - Анна Макстед

Она говорит так мягко, что можно запросто уснуть под этот ласковый шепот.

Сухо отвечаю:

— Я чувствую только то, что я действительно уродина: от и до.

— О Нэт. — В голосе Бабс неподдельная грусть. — Ты разбиваешь мне сердце. А что еще ты чувствуешь?

От этого мучительного допроса мой позвоночник постепенно превращается в мел (хотя, возможно, это из-за того, что я уже битый час сижу на краю ванной, будто курица на насесте).

— Я чувствую… я ничего не чувствую. Я чувствую себя… некрасивой.

Бабс останавливает меня жестом.

— Послушай, Нэт. Позволь мне напомнить тебе один случай. Не так давно мы с тобой шли на вокзал. Сейчас уже не помню зачем. Так вот, идем мы себе спокойно, — как ты вдруг кричишь: «Постой!» Ты опускаешься на корточки, и тут я замечаю на асфальте эту омерзительную зеленую гусеницу. Самую, блин, здоровенную ползучую тварь из тех, что мне доводилось когда-либо видеть. Я побоялась бы даже наступить на такую. И тут я вижу, как ты подбираешь это страшилище…

— Да-да, — перебиваю я. — Такая хорошенькая, такая ярко-зеленая пампушка, такая бедная, такая несчастная…

— И вот я смотрю, как ты начинаешь суетиться в поисках подходящего листа, куда можно было бы положить эту мерзость, и, в конце концов, находишь, а гусеница не держится, соскальзывает с него, и я слышу, — клянусь, собственными ушами слышу, — как ты говоришь: «Ну же, солнышко, давай, надо постараться, ты же ведь хочешь превратиться в бабочку?» — Бабс делает паузу. — Вот это, — добавляет она нежно, — человек с добрым сердцем и прекрасной душой!

Все вокруг словно в тумане. После долгого молчания я тихо шепчу:

— Но я этого не чувствую. Не знаю — почему. Не чувствую — и все.

Бабс со шлепком обхватывает ладонями лицо. Я смотрю на ее роскошные волосы: пляшущие локоны, игривые завитки, шоколадные волны, ванильные полоски.

— Ты обманщица, — констатирует она. — Да, обманщица. Правда, ты об этом и не подозреваешь. Мне кажется, ты просто не хочешь принимать то, что на самом деле чувствуешь.

На секунду она замолкает, но тут же выпаливает:

— Ты такая упертая! Мне казалось, ты разозлилась на меня, когда мы с Саем поженились, но на самом деле ты разозлилась гораздо раньше. Возможно, Нэт, моя помолвка действительно сыграла роль спускового крючка, но это всего лишь оправдание. Если дети чувствуют, что родители не могут или не хотят оценить их по достоинству, они начинают искать для себя другие пути. И когда твоему отцу все осточертело и он сделал ноги, ты пережила сильнейший эмоциональный стресс. Но признавать этого не желаешь. И вот, с тех самых пор, ты просто проигрываешь один и тот же сценарий с каждым мужиком, что появляется в твоей жизни. То, что некоторые из них — неплохие люди, не имеет для тебя значения. Ты давишь, давишь, давишь на них, — и так до тех пор, пока они не уходят от тебя. Ты не чувствуешь, что тебя ценят, но обвиняешь в этом совсем не тех людей. Ты довела себя до толщины бумажной салфетки, но все равно позволяешь себе чувствовать лишь одно: «я толстая». Хотя это ключевое слово на самом деле относится к чему-то совсем другому.

— Толстая значит толстая, Барбара. В нашем западном мире нет ничего, — разумеется, за исключением педофилов и убийц, — более постыдного, чем толстая женщина. Разве что толстая женщина, пытающаяся говорить с набитым ртом. Быть толстой — плохо, Бабс. Быть толстой значит быть омерзительной, глупой, жадной, потакающей своим слабостям.

— Мне кажется, ты ошибаешься. Понятие «толстый» не означает ничего из того, что ты только что перечислила. У тебя искаженное восприятие действительности. Лично я знаю множество крупных женщин, которые умны, властны, щед…

— Если ты скажешь «Доун Френч»,[36] я закричу.

— Натали, — обрывает меня Бабс, — я сейчас говорю не о знаменитостях. Я говорю о женщинах, которых я знаю. Но когда ты говоришь «толстые», то имеешь в виду вовсе не тех тучных теток, кто действительно страдает ожирением. Ты имеешь в виду женщин, чей вес превышает 57 кг. А ведь это 90 процентов женской части человечества. Тебе никогда не приходило в голову, что твои представления не совсем нормальны?

— Толстых все жалеют. Считают неудачницами.

Бабс поджимает губы.

— То есть, ты хочешь сказать, что если ты «мисс Скелет», значит, ты удачлива и совершенна? Так, что ли?

— Именно так, — резко огрызаюсь я.

В голове вертится одна нехорошая мысль. Бабс будто прочитывает ее.

— О господи, — говорит она. — Ты думаешь, я просто ревную. Натали. Пожалуйста. Я ведь беспокоюсь о тебе. Я же хочу, чтобы у тебя все было хорошо. И знаю, что худоба тут не поможет. Однажды, сто лет назад, в тот единственный раз, когда я решила сесть на капустную диету, — от меня стало вонять сортиром, и я все время пердела. Зато выглядела — закачаешься! Грудь стала плоской как Голландия. Лишь со временем я поняла, что меня вполне устраивало то, что было раньше. Я имею в виду мое тело. Я пользуюсь им. Я наслаждаюсь им. Я хочу нюхать розы, бегать по холмам, гладить собаку, наблюдать за закатом солнца, заниматься любовью с Саем. И пусть это звучит немодно, но мое тело не мешает мне заниматься всем этим. А что твое тело делает для тебя, Натали? Ты же относишься к нему как к тюремной камере.

Я качаю головой. Насколько я понимаю, я оказалась на скамье подсудимых из-за того, что не вылизываю тарелку до конца, и теперь мне, похоже, светит пожизненное. Из-за этого весь сыр-бор.

— Я ничуть не разозлилась, когда ты вышла замуж, — пищу я. — Я была только рада за тебя. Прости, пожалуйста, — добавляю я шелковым голоском, — если все выглядело именно так.

Бабс стискивает зубы.

— Нэт, — говорит она. — Ты постоянно играешь в одну и ту же игру: смирение, покорность, «простите, если что не так». Но на самом деле в тебе масса того, что никак не назовешь смиренным. Сила, энергия, власть. Ты — волчица, прячущаяся под овечьей шкурой. И иногда мне даже кажется, что ты издеваешься над нами.

— Над кем это: над нами? — спрашиваю я холодным тоном, недовольная аналогией с волчицей.

— Надо мной. Над своей мамой. Над своим отцом. И даже над Тони, — если он когда-нибудь соизволит открыть свои чертовы глаза и посмотреть на то, что творится у него под носом.

Какая наглость!

— Я прошу тебя никогда больше не говорить о моем брате в таком тоне, — обрываю ее я. Вонзаю ногти в ладони до тех пор, пока боль не становится нестерпимой. — Все это не имеет никакого отношения ни к тебе, ни к моей семье. И ты, и они — нормальные люди. Я прекрасно понимаю, что теперь, когда ты с Саймоном, на меня у тебя остается гораздо меньше времени. Всем известно, что мама у меня — тяжелый случай, но она добрая и заботливая, и я люблю ее. И еще я люблю папу и обожаю Тони. Да, он не любит размазывать слезы и сопли, ну и что с того?