Вот в чем фокус - Герман Дробиз

Драматургу Актуальскому возвращена сатирическая комедия «Тройной одеколон»: при наличии правильной схемы и надежных конструкций в ней обнаружены пер­сонажи, которые сильно шатаются. Комиссия справедли­во отметила, что на современной театральной сцене все должны прочно стоять на ногах.

При тщательном измерении концов детективной пове­сти приключенца Запугайло выяснилось, что они не со­шлись. Отмечено также, что пружина слаба и не доталкивает интригу до финала. Напрасно Запугайло ссылался на низкое качество импортного оборудования, так как все свои пружины он берет у А. Кристи, Ж. Сименона и других зарубежных поставщиков.

Есть и отрадные факты. Вновь с высоким качеством поработал крупнейший прозаик Недотрогин. Его преды­дущий роман-эпопея «Золотая кувалда» показал безу­пречную сохранность при длительном пребывании на библиотечных полках. А новый роман «Нежная тундра» признан абсолютно надежным в эксплуатации: им можно забивать гвозди, колоть дрова, на него можно ставить утюг, а по габаритам он полностью соответствует ГОСТу на кирпич. Весь тираж решено передать в магазины стройматериалов. И если «Золотая кувалда» помогла построить дачу самому Недотрогину, то с помощью «Нежной тундры» то же самое сможет сделать себе лю­бой читатель.

Но в целом, скажем откровенно, организацию лихо­радит. В рабочих кабинетах скапливаются горы не про­шедших контроль рукописей. В газетном интервью пред­седатель комиссии сказал, что, вероятно, в течение полу­года в книжных магазинах не появятся новые книги Скородуева, Запугайло и некоторых других авторов.

Интервью вызвало справедливое беспокойство чи­тателей. В своих письмах они спрашивают: неужели госприемка писательской продукции будет действовать только ближайшие полгода?..

«АРБУЗ — СЛАДКИЙ ГРУЗ»

В конце июля в скверах возле Московского государ­ственного университета трава стоит высокая, как на пой­менных лугах. Роскошная, пахучая трава. Грех, если б зря стояла. Но нет! В июле в один час с подмосковны­ми да рязанскими селами выходят на университетские луга косари. Звон косы плывет над столицей. Жжик! Жжик! С шорохом и свистом рушатся травы, и Михаил Васильевич Ломоносов, водруженный по другую сторону здания, внимательно прислушивается к отдаленным зву­кам сенокосной страды, по привычке думая: «Далеко, ох далеко простирает химия руки в дела человеческие!»

Возле стога стояли кирзовые сапоги, а рядом, рас­стеленные на травяном бобрике, сушились портянки. Стог зашевелился, и из него вылез заспанный человек. Но не вообще какой-то человек, а Володя Торохов, де­мобилизованный воин двадцати лет от роду.

Утренний воздух был холоден и влажен, как собачий нос. Земля холодила пятки. Володя стряхнул сенную труху с лица, гимнастерки и галифе. Затем он сладко потянулся и широко зевнул. На такой вольный затяж­ной зевок способен только демобилизованный воин.

Небо было раннее, нежно-розовое. Низкое солнце било справа, через силуэт Шуховской башни, искрясь в завитках и пересечениях ее спирали. Володя приопу- стил взгляд и медленно прошелся по московской пано­раме. За крутой излучиной реки гигантскими солнечны­ми часами лежали Лужники, чуть дальше блистали злащеные купола Новодевичьего монастыря, дымились мно­готрубные предприятия, а еще дальше светились крыши, громоздились этажи, вспыхивали окна, а на самом гори­зонте панораму замыкали размытые расстоянием пира­миды высотных зданий. А еще были мосты, и сонная зелень над голубовато-серой, со стальным отливом во­дой, и — чух-чух-чух — змейка поезда на окружной до­роге...

Володя сделал вдох, разом заполнив всю жизненную емкость своих незаурядных легких, и ощутил небывалое счастье. А может, как раз бывалое. Он закрыл глаза.

Каждого поэта осеняет по-своему. С Володей это происходило так: начинала кружиться голова и появля­лась потребность зажмуриться. Он и зажмурился.

Возникла темнота, в правом углу которой продолжа­ло сочиться сквозь спираль радиобашни солнце... И вот необычайная картина посетила воображение Володи Го­рохова: он оторвался от травяного бобрика и, оставив недоуменные сапоги у подножия стога, полетел, приволь­но раскинув руки, простерши босые ноги и расслабленно шевеля всеми двадцатью пальцами. Летел он не высоко и не низко, как городская птица. Сквер проплыл под ним, крутой берег с трамплином, река, пустые трибуны Лужников, виадуки, крыши, темные провалы улиц. Но вот его взмыло круто вверх, и Москва кругом пошла под ним, разворачивая магистрали, площади, виражи эстакад, лекалом летящие набережные, острые башни, и все выше, выше, в облака, в слепящее солнце...

На самом деле он, конечно, стоял, где стоял, с плот­но сомкнутыми веками. Рука вытянула из кармана гим­настерки сложенную пополам школьную тетрадку и ка­рандаш. Не открывая глаз, на память перелистал тет­радку до свободного листа. Мелькнули столбики строк. Пытливый ум сразу бы сообразил, что эти столбики являются Володиными стихотворениями, сочиненными в свободное от солдатских обязанностей время.

Он открыл глаза и сел на траву. Начал медленно выводить слова в заветной тетрадке. Жаль, не видел его в этот момент Михаил Васильевич Ломоносов, стоя­щий по другую сторону здания, а то непременно бы ска­зал: «Может, вот уж точно может российская земля рождать собственных Невтонов и Платонов!»

Первым делом надо было закомпостировать билет на вечерний поезд. Метро долго мотало Володю под зем­лей, сделав его временным участником великого москов­ского утреннего пика, пока наконец не вывезло на пло­щадь Белорусского вокзала, к троллейбусной остановке, табачным, газетным и галантерейным киоскам, сатура­торной тележке, торговке пирожками и к очереди за апельсинами.

Он набрал шифр, взялся за рукоять, и дверца ячейки послушно открылась.

—   Вот память! — засмеялся Володя. Вчера, когда он приехал сюда с другого вокзала и спрятал в этой ячейке свой чемоданчик, заполненный всякой ерундой, была, при всей ничтожной ценности чемодана, беспокойная мысль: а вдруг забудется? Потому и число выбрал та­кое, которое вспомнить легко.

Запихнул пакеты с апельсинами, затворил, набрал то же число. Порядок!

—   Молодой человек!

На выходе из подземелья камеры хранения Володю остановил пожилой товарищ в форменной одежде же­лезнодорожника, с малиновой повязкой на рукаве.

—   Вы набрали номер тысяча девятьсот пятьдесят семь.

—   А как вы догадались? — растерялся Володя.

—   Чего догадываться, все вы год рождения набира­ете. Если бы только я это знал, горя бы не было. Иди, набери другое.

—   А что набрать?

—   Молодой парень, а голова уже не работает... Эх, солдат. У тебя номер обуви какой?

—   Сорок второй.

—   А ворот?

—   На гражданке, кажется, тридцать восьмой был.

—   Вот, иди, набери сорок два тридцать восемь.

—   Спасибо.

Володя вернулся к камере, набрал, подумав, трид­цать восемь сорок два.

—   Девушка! — услышал он сердитый оклик дежур­ного.— Подойдите сюда. Вы набрали номер тысяча де­вятьсот шестьдесят — год своего рождения.

—   Нет,— пролепетала девчонка, глаза ее округлились от страха,— Тысяча девятьсот шестьдесят один. А что, нельзя?

—   Можно,— усмехнулся дежурный.— Тебе можно, и другому можно. Такая молодая, а голова уже не ра­ботает... Номер обуви у тебя какой?

—   Тридцать шесть.

—   А ворот?

—   Не знаю.

Дежурный измерил взглядом ее тощую шею:

—   Тридцать пять. Иди, набери тридцать шесть три­дцать пять.

—   Спасибо!

Девчонка бегом полетела в глубь подземелья.

Дежурный очень понравился Володе. Чувствовалось, что его свободно можно спросить о чем угодно.

—   Случайно не знаете, где тут в Москве Союз писа­телей? — спросил Володя.

И верно, дежурный ничуть не удивился такому во­просу. Спокойно ответил:

—   Понятия не имею. В справочном спроси. Как выйдешь наверх, в зал, налево. Тебе зачем к писа­телям?

—   Стихи показать.

Вот тут дежурный немного удивился.

Он смотрел вслед солдату и бормотал:

—   Скажи пожалуйста... Поэт. А голова уже не рабо­тает... Папаша! — окликнул он.— Идите сюда. Вы на­брали номер... номер тысяча девятьсот четырнадцать.

—   Тысяча девятьсот шестнадцать,— дрогнувшим го­лосом уточнил ошалевший «папаша».

Володя выдрался из толпы, окружавшей кассы, сунул билет в карман, утер распаренное лицо и вышел на пло­щадь. Круглые висячие часы показывали без четверти десять. За сатураторной тележкой по-прежнему торго­вал усатый дядя в белом переднике.

—   Отслужил? — спросил он, принимая мелочь и про­тягивая стакан.

Володя кивнул, поднес стакан к губам, при этом го­лова его запрокинулась и взгляд уперся в циферблат часов. Стрелки были неподвижны. Володя замер в тер­пеливом ожидании.