Вот в чем фокус - Герман Дробиз

И вот недавно я решился. Чернильницы у меня, ко­нечно, нет. Сразу печатаю на машинке. Кстати, в этом отношении Антон Павлович мне явно уступает. В точ­ности не знаю, но очень может быть, что у него и машин­ки-то не было. Итак, вставил я лист в машинку и сказал себе:

— Видишь эту машинку? Сейчас ты напишешь про нее рассказ!

И я начал. Напечатал заголовок: «Машинка». Пока я его печатал, мне уже начинало мерещиться смешное, одна редакционная машинистка, ее нелепые опечатки. Но едва я глянул на чистый лист под заголовком, как в голове что-то щелкнуло, и возникла пустота. Я тупо смотрел на свою машинку. Что я могу рассказать о ней? Что она верой и правдой служит мне вот уже пятнад­цать лет и что я не очень балую ее уходом?.. Жил-был лентяй. Он забывал чистить свою пишущую машинку, свою кормилицу и поилицу. Не смешно...

Может быть, это будет рассказ о молодом драма­турге? Как он размножал на машинке свои незрелые пьесы и рассылал их по театрам. Как их не брали ни в одном театре. И не берут до сих пор. Но кого это интересует, кроме самого драматурга, который, кстати, давно уже не молод?

А может быть, описать глухую осеннюю ночь, жуж­жание спиральки в лампочке... Грохот машинки катится по всему дому. Со стороны можно подумать: безумный поэт творит любовное послание. А на самом деле начи­нающий газетчик выдалбливает срочную статью в зав­трашний номер. И называется она: «Выше качество работы химчистки». Не смешно...

Снова возникла пустота, такая осязаемая, что мне даже представилось, будто мозг у меня вынут и в обра­зовавшемся пространстве мерно кружит полусонная муха. Машинка, машинка... Если бы это была черниль­ница! В нее могла бы залезть эта самая муха, она могла бы вылезти оттуда и оставить жирный фиолето­вый след на важном документе. Вот вам и юмористи­ческий рассказ. Чернильницу один герой мог бы запус­тить в голову другого — еще смешнее. Может быть, герой запустит в обидчика пишмашинкой? Но, если по­падет, это уже не юмор, а чистая уголовщина...

Так я просидел до вечера. А вечером сказал Антону Павловичу:

— Сдаюсь.

ПОДПОРКА

Золотопромышленник Кузевакин, пьяный, в распах­нутой шубе, крушил мебель у себя в кабинете, освещен­ном пламенем жарко горевшего камина. Багровея от натуги, опрокинул письменный стол. Саданул тяжелым дубовым стулом по секретеру. Из пролома достал шка­тулку, хряснул ее об пол. Разлетелись ассигнации. Пол­зая по паркету, собрал толстую пачку. Размахнулся, швырнул ее в огонь.

—   Стоп! — крикнул режиссер.— Никуда не годится. Сил моих больше нет. Перерыв.

Артист Семенов сел на скамью и сконфуженно опу­стил голову.

Режиссер подсел к нему, обнял:

—   Иван Николаич, родной, что с вами сегодня?

—   Подпорки нету, Григорий Матвеевич. Я имею в виду: из моей собственной жизни подпереть нечем. Без подпорки не могу.

—   Да при чем тут подпорка? Вы же элементарно путаете задачи. Вы так сочно и долго ломаете мебель, как будто это главное. А главное — деньги. С отвраще­нием надо бросать, дорогой мой, с отвращением!

—   Я с отвращением...

—   Иван Николаич, ну, давайте все снова. Вы, золо­топромышленник Кузевакин, вдруг осознали, что деньги эти — нечестные. Они отобраны у рабочих, фактически украдены. И вы, Кузевакин, швыряете их в огонь, чтобы очиститься... Это грязные деньги!

—   Грязные,— вяло согласился Семенов.— Но пой­мите меня правильно. Я таких сумм отродясь не держал. Вот вы говорите, я сочно мебель ломаю. Так это потому что подпорка есть. Жена который год пилит, что ме­бель у нас старая, гостей стыдно приглашать. Я дома уже дважды вот так... стулом об стенку. А деньги эти... Из личного опыта подпереть нечем.

—   Отродясь не держал...— Режиссер задумался.—

Очень хорошо! Здесь и подопрем! Слушайте: эти день­ги — настоящие. Но не золотопромышленника Кузевакина. Они ваши. Вы их получили за съемки в нашей картине.

—  Я только аванс...

—   Нет, допустим, фильм уже снят, и вы получили. Да столько, сколько и не ожидали. По какой-то немыс­лимой ставке. Вот такую пачку! И вот вы смотрите на нее и думаете: за что? Сценарий липовый, режиссура бездарная, играл я отвратительно. И вам становится стыдно получать народные деньги за откровенную хал­туру. Вас мучает совесть. Вам противно к ним прика­саться. И вы с отвращением швыряете их в огонь!!! Подпорка?

—   Вроде бы...— встрепенулся Семенов.

—    Не сомневайтесь, она! — Григорий Матвеевич вновь обнял Семенова за плечи.— Вы вот еще кого пред­ставьте. Зрителей. Вам же с ними потом встречаться. 'И делать вид. И болтать о воплощении образа. И все это — ради вот этой пачки денег! Да гори она синим пламенем, стыд-то какой!.. Ну — подпорка?!

—   Подпорка! — с загоревшимися глазами ответил Семенов.

—   Собрать мебель! — скомандовал режиссер.— Шка­тулку на место! Включить камин... Свет... Мотор!

Кузевакин хряснул об пол шкатулку. Собрал ассигна­ции. На коленях подполз к камину и уставился на деньги в своих руках.

—   Молодец...— прошептал режиссер.— Хорошо смотрит...

Кузевакин аккуратно сложил пачку пополам, сунул ее за пазуху, после чего крепко прижал руки к груди.

—   Стоп!!! — заорал режиссер.— Ты что?! Что?! Ты куда их?!

Семенов сел на скамью, Григорий Матвеевич рухнул возле.

—   Один из нас сошел с ума,— чмокая таблеткой валидола, прохрипел он.— Объясни, Ваня... Чем ты это подпер?

— Григорий Матвеевич,— счастливым голосом ска­зал Семенов,— я как представил, что такую кучу денег получил... Как прикинул, что с такой суммы и долги раздам, и мебель куплю, и шубу жене спроворю, тоже который год обещаю, и сыну магнитофон, и еще с друзьями посидеть останется... Так и подумал: пусть сценарий липовый, пусть режиссура бездарная, пусть я играл отвратительно, пусть перед зрителем стыдно... Но такие деньги — и в огонь? Да никогда в жизни!

КТО УБИЛ

В квартиру позвонили. Я открыл. На пороге стоял молоденький лейтенант милиции.

—   Следователь Степанов. Вы автор книги «Невеста из троллейбуса»?

—   Да. Прошу.

—   К нам поступило заявление гражданина Сидорчука. Он обвиняет вас в нанесении ему травмы. Сидорчук прихватил вашу книжку, чтобы скоротать время по дороге на работу, и при попытке прочесть ее, в ре­зультате затяжного зевка, вывихнул челюсть.

—   Что мне за это будет?

—   В принципе — статья сто двенадцатая. До одного года. Так что в ваших интересах — чтобы он забрал свое заявление. Сходите к нему в больницу, извинитесь. Принесите чего-нибудь вкусненького. Хотя — ему же нельзя жевать. Принесите что-нибудь по-настоящему смешное. Зощенко. Хотя — ему же нельзя смеяться...

—   Скажите, лейтенант, а вы сами читали эту мою книжку?

—   Упущение с моей стороны,— признался, подумав, Степанов.

—   Тогда — вот. Дарю.

Лейтенант тут же раскрыл книжку и внимательно читал ее в течение получаса, ни разу не улыбнувшись. Я ждал...

—   Поздравляю! — сказал лейтенант.— Вы неви­новны. Я шел по ложному следу. Но теперь мне все ясно. Это, убийство.

—   Убийство?!

—   Да. И остается найти, кто убил в Сидорчуке чув­ство юмо,ра. Но это будет непростой задачкой!

Мне оставалось только согласиться со следователем Степановым.

СПЛОШНОЕ ЗВЕРСТВО

Рабочий день юмориста

Согласно старинным верованиям, в каждом человеке время от времени просыпается зверь... Это утверждение, я знаю, возмутит некоторых людей.

—   Не в каждом! — возразят они и, возможно, будут правы.

Поэтому, чтобы не оскорбить подозрениями никого из читателей, буду говорить только о себе.

Вот мой обычный день.

Утром, когда я просыпаюсь, во мне просыпается су­рок, и мы засыпаем снова. Когда я открываю глаза во второй раз, во мне просыпается волк с присущим ему волчьим аппетитом. С этим аппетитом я завтракаю, и волк засыпает.

Я сажусь к пишущей машинке. В ней со вчераш­него дня торчит недописанная страница. Изучаю. До конца рассказа еще далеко. В связи с этим во мне просыпается лошадь. Видимо, цирковая: начинает ходить по квартире, как заведенная. И все кругами, кругами... Наконец прогоняю ее и иду обратно к машинке. На пол­дороге, улучив подходящий момент, просыпается обезья­на. Хватает вчерашние газеты и делает вид, что вни­мательно читает их. После чего забирается на кухню, шарит в холодильнике, находит творожный сырок, съе­дает и, кажется, начинает дремать. На цыпочках, чтобы не разбудить ее, возвращаюсь к машинке. Продолжаю изучать доведенный до середины рассказ. Просыпается конь — и не простой, а шахматный. Предлагает сделать им, конем, эффектный ход: дополнить последнюю вче­рашнюю фразу многоточием, после чего смело напи­сать: «КОНЕЦ». «Получится жутко современный рас­сказ,— весело ржет конь,— в манере некоторой недоска­занности, недоговоренности...»