Камушки - Тамур Мал

её на квартире — всё равно. Возможно, с годами это чувство пройдёт. Возможно, ей просто ещё не встретился тот единственный, дорогой и любимый, самый настоящий, поэтому пока в сердце жил тот полудетский поцелуй, пока теплился её секрет, её душевное сокровище.

5

Лето входило в зенит. Воздух в Сучково пьянил. Пахло всё, что цвело и не цвело, а летало такое множество насекомых и птиц, что даже старожилы не всех «в лицо» знали. Гриша, Вероника, Тоня и её дети порозовели, посвежели, заблестели глазками. Здоровый свежий воздух и деревенское питание: в пост — овощи и зелень, фрукты, ягоды, грибы и рыба, в скоромные дни — молоко, яйца, фермерское мясо — делали своё дело благое. Все загорели. Малыши бегали в трусах да панамках и вскоре стали белобрысыми «краснокожими». С ними все понемногу играли, гуляли — Тоня, Глаша, Гриша, бабушка. Особенно полюбилось детям времяпрепровождение с юношей — они перевоплощались в разбойников, индейцев, капитана Немо и Человека-паука. Гриша возился с ними добровольно, и дети жалели лишь о том, что почти ежедневно «дядя» уходил на этюды и не мог проводить с ними все дни напролёт, да в свою мастерскую их не пускал, только на пороге постоять — а ведь так интересно потрогать и поковырять! Вероника пряталась от солнца — ей в хореографическое училище ни к чему возвращаться «негритоской», так и в танец могли не поставить. Но от лишних килограммов не удавалось уберечься, уж очень вкусно готовили мама с Тоней. Буквально за месяц окреп и Гриша — от рубки дров, походов в лес и физической работы на огороде, так что Татьяна Андреевна потихоньку от него в кругу семьи приговаривала: «А наш-то какой стал: загорел, поправился — смотреть приятно!»

Хоть и хорошо летом в усадьбе, родители решили послать Глашу на месяцок на море, в Тамань, где жила её двоюродная тётя Рита — они исходили из того, что пора ребёнку мир поглядеть. Её проводили в двадцатых числах июля. Мужа Антонины ждали к празднику Целителя Пантелеимона, все ходили на источник в этот день, потом он гостил неделю и увозил своих в N — соскучился, и в квартире бардак. Вероника оставалась до конца лета. Гриша о своих планах пока молчал. У него появилось новое увлечение, он, к удивлению окружающих, стал помогать Макару Ильичу возиться с цветами. Старик пыхтел желанием, но силы его на девятом десятке иссякли, и здоровье пошатнулось, а так как характер его никогда не отличался покладистостью — только покойная жена умела с ним управляться, — то и угодить деду было непросто; с Гришей же они нашли общий язык, вместе сажали, ухаживали — домашние только руками разводили в недоумении.

Где-то в начале августа, когда Глашу ещё не ожидали, а Савелия уже ожидали, Татьяна Андреевна позвала Гришу попить чай вдвоём. Старшая дочь с детьми решили прибарахлиться — обносились за лето, — и Петрович повёз их в город.

— Честно, Гришаня, скажи: хорошо тебе у нас?

— Хорошо, мама Таня, спасибо за приют, за заботу.

— Оставайся на осень, оставайся на зиму. Мне спокойнее, когда ты рядом.

— Нахлебником? Не могу, и так уж задарма два месяца хлеб ем.

Татьяна Андреевна улыбнулась:

— Не так уж и много съедаешь, раз в день трапезничаешь. Глупости. Сколько помогаешь: дети счастливы, дед Макар при деле, дрова порублены. Но суть не в этом. Ты же друг нашей семьи. Я очень хочу, чтобы друг остался. Даже если станешь зарабатывать, нам ничего не нужно. Мы не бедны, а вот ты — сирота. Я честно, Гриша, говорю — мне спокойнее, когда все рядом. Как я извелась, пока ты жил в N на этой жуткой квартире! Лёгкие деньги, выпивка, девчонки — правда, Гриш?

— Вы всё знаете, мам Тань…

— Я ведь так люблю твою маму, и словно чувствую, как она за тебя переживает и молится…

Помолчали.

— Ведь я, мама Таня, нелёгкий человек. Может, когда-то трепетал душой, да жизнь внесла свои коррективы, и теперь это моя стезя, я привык. Даже нравится: сам по себе, что хочу, то ворочу. А на самом дне бывает весело… отвечать не перед кем, жизнь холостая и без родителей. Ведь не женился, да и не женюсь, пожалуй, хотя было на ком — вы в курсе, лицезрели Верусю. Я потерял чистоту души и помыслов, а совесть не заела. Боюсь, здесь, рядом, вам ещё тяжелее видеть в кого я превратился.

— Нет-нет, Гриша, ты ошибаешься…

— Неужели оставите меня, такого?

— Думаешь, откажусь? — вызвав на откровенность своего любимца, Татьяна Андреевна тоже настроилась на полную искренность. — Если ты уедешь, будет хуже. Рисовать и у нас можно; думаю, реально что-то продастся — с Тимофеем Макарычем посоветоваться надо. А насчёт твоей свободной холостой жизни — что ж, я тебе не судья и не мать, хоть ты меня мамой Таней называешь. Указывать не берусь — живи, как привык. Но дочек моих люби по-братски. С Антониной всё ясно — она составила своё счастье частного человека, а Глаша с Вероникой — девчонки совсем, ты же парнишка видный, льнут они к тебе. Не подведи, им женихи нужны надёжные — при том, чем раньше, тем лучше. У Глаши Виталик есть, а не он, так другого найдём, вон у Владислава Семёновича четыре кавалера подрастают. С Вероникой сложнее, она с норовом и всё в город, наивная, зрит — это я виновата, сглупила, повезла её в хореографическое училище поступать — сама ведь в детстве мечтала балериной стать. Но ничего, бог даст, выдадим удачно замуж и её. Если определишься им братом — оставайся, не укорю ни в чём другом.

Забыв про чай, Гриша сидел, потупив взор, и лишь изредка бросал пристально-испытующий взгляд на Татьяну Андреевну.

— Это то, чем я могу отблагодарить вас с Тимофеем Макаровичем за приют, за заботу? Что ж, разумно и естественно. Я действительно испытываю, пожалуй, лучшие чувства, которые мне доступны, ко всем вашим дочуркам. Пусть живут спокойно и ищут достойных женихов. Я пока останусь. Попробую найти рынок сбыта в Ялинске, а если не повезёт, отправлюсь в N — там моим работам всегда находится место. Впрочем, могу кирпичи таскать — самая верная вещь.

— И это говорит художник!

— Вы зря думаете обо мне так благородно. Я не ищу божьего промысла о своей судьбе. И нищенское существование, и многомесячное отсутствие заказов очень спускают с небес, снижают амбиции любого рода. Уж что-что, а это я к своим двадцати пяти