Франция. 300 жалоб на Париж - Ксения Буржская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Есть такой известный комикс про то, как работают креативщики. «Эй, у тебя есть грандиозные идеи?» — «Насколько грандиозная идея нужна?» — «Давай самую грандиозную!» — «Вот: брюки для птиц!»
Это было очень похоже.
Вечером мы лепили пельмени, раскатывали тесто скалкой, а кошка Эсмеральда просушивала себя на солнце. Давид появился пешком, машины с ним не было. Не было с ним и птиц. Весь грязный, в поту и дорожной пыли, он приполз к нашему дому и начал кричать, размахивая грузинским рогом для вина, чтобы мы заперли ставни и закрыли окна, чтобы не выходили на улицу, особенно в красном. Он показал на свою грязную красную футболку с немым вопросом: видите?
Из его сбивчивой речи мы поняли, что он попал в беду, что люди (и не просто люди — социалисты) преградили ему путь, проткнули шины, и он бросил машину и бежал полями, что они обязательно придут за ним, что нужно закрыть все двери, занавесить окна, выключить свет.
— Где птицы, Давид? — спросила я, ощущая себя жестоким дубовым листом, который прилип к жопе Давида в бане.
— Какие птицы? — удивился он.
И просиял:
— Сейчас я вам все объясню!
Вернувшись в свежем (синем) исподнем, Давид потребовал стакан молока, лист бумаги и ручку. Нервным кривым почерком он несколько раз написал заклинание: «OGM», «OGM», «OGM».
Огмос, который дал людям письменность? Огмос, символ дороги? Огмос, одетый в звериные шкуры, движущийся по нити времени к Творцу?
«Сейчас он нас заколдует», — подумала я и потянулась к ящику с чесноком. Но Давид уже рисовал картинки, высунув язык. На первой он изобразил кошку с пятью ногами. На второй — корову с крыльями. На третьей — летающую змею.
— Они, — торжественно пояснил Давид, показывая на парящих в медовом воздухе социалистов, — издеваются над животными. Кормят их генетически модифицированными продуктами, чтобы мясо было жирнее. Они вкалывают им препараты ДНК, которые делают коров крупнее. И животные становятся уродами.
Уроды на его картинках согласно закивали.
Ясно было одно: OGM — это ГМО.
— Ок, Давид, — сказала я. — А какая все-таки связь между всеми этими бедными коровами и птицами с нашей террасы?!
— А, птицы, — сказал Давид, безвольно махнув рукой. — Это я просто обкурился.
Глава пятая
Море волнуется, а я нет
Однажды моя подруга Радмила Хакова, автор книги «147 свиданий», написала о том, как это — жить ту жизнь, которой все завидуют: она путешествует с одним рюкзаком, свободна как ветер, и каждый новый день — новое свидание. Радмила писала, что это выматывает, что она очень хочет домой и быть вдвоем.
Но люди все равно не понимают.
Они смотрят на мои фотографии — в Инстаграме мы все выглядим отлично, у меня на фоне все синее и состоит из солнца, причем фильтры позволяют сделать все еще синее и солнечнее, чем оно есть. Смотрят и пишут: «Хочу в Марсель». Или: «Ты живешь у моря и еще жалуешься?» Еще они пишут: «Почему вы все время хвастаетесь?» Или: «Так езжайте в Россию и не мучайтесь».
Я не мучаюсь и даже толком не жалуюсь, хотя всем (даже самым близким) именно так и кажется, и, в частности, поэтому эта книга так и называется — триста жалоб.
Вот вам триста первая.
Я не из тех, кто любит море за то, что оно существует, оно не кажется мне ни романтичным, ни приятным для плавания — когда ты хочешь просто поплавать, речная теплая вода лучше соленых холодных волн, которые сопротивляются тебе.
Море прекрасно зимой и издалека, вблизи — это просто вода, это ветер, да камни, да грязная пена. Все потому, что в детстве не было никакого моря. Было озеро. Оно называлось Местерьяви — «мертвое» в переводе с финского. Легенда гласила, что внизу — внутри желтоватой, как смола, воды — старое финское кладбище, что если нырнуть поглубже где-нибудь в середине, где кивают душными головками кувшинки и тянут на дно, можно увидеть плиту, заросшую илом. Легенда гласила, что финны приезжают к озеру плакать. Хотя финны смеялись, купались и пили водку.
В Мертвом озере я научилась плавать.
Возле дома в городе тоже была река. В ней плавать не разрешали, там плавала грязь. И ханурики. Чуть только весна начинала немножко греть, они собирались на берегу и жгли костры. Однажды один упал и уплыл, и мы бегали в толпу смотреть на утопленника.
Река давала жизнь и забирала ее.
Город начинался с реки и был поделен ею на два берега: красивый и не очень. Особенно если ехать по Дворцовому мосту. Французский город тоже был поделен рекой: берег правый и берег левый. Каждый год в мае тарабанили мы эту тему: La Seine traverse Paris et le devise en deux parties: la rive gauche et la rive droite. Правый, говорили, богаче, левый — культурнее.
Сможешь доплыть до той стороны реки? Спрашиваешь!
Прыгнем с разбегу? Давай!
В море нельзя даже прыгнуть, хотя — бывало. Однажды в Абхазии мы пришли на пляж, где остатки советской империи торчали из моря ржавыми копьями пирса. С этих железок можно было прыгать в глубокую бездну. Минут 15 я собиралась с силами, потом шагнула. Море — всегда преодоление. С первого шага.
Говорят, на Земле только и разговоров, что о море, но я не слышу. Здесь говорят о реновации, коррупции, зеленке, мальчике, который читал Гамлета.
Разное говорят. О море — ни слова.
Есть река, и она — исток этого вашего моря.
Есть океан — и это иное дело.
В него можно впрыгнуть, как в снег, и становится страшно не выплыть, если даже по щиколотку и наступила волна.
Здесь, в Марселе, море — это главная достопримечательность. Ничего, что тут нет ничего, — главное, тут есть море. Оно здесь всегда холодное и не очень спокойное, в нем не бывает состояния «молоко». Скалы и холодные течения даже в самую жару оставляют его прохладным, как и дома.
В том, что я не люблю море, — нет ничего личного.
Просто сначала было озеро. И даже самое мертвое озеро для меня
