Крики в ночи - Родни Стоун

Мы пронеслись через просыпающиеся деревеньки и остановились в маленьком городке, где кто-то уже поднимал жалюзи на одном из тех выцветших и безвкусных кабачков, которые обычно украшают французские площади, рядом с военным мемориалом. Пахло свежим хлебом, появились булочки и кофе, а мы сидели рядом с местными жителями, потягивающими кофе. Звук поднимаемых жалюзи, кряканье уток в клетках в приехавших на рынок грузовиках, хозяйка в черной одежде, медленно протирающая столики и бросающая сквозь зубы: „Бонжур“.

Я улыбался Эмме и надеялся. В ней не утихало еще какое-то беспокойство — я не мог точно определить, что это — возбуждение или усталость, или просто сопротивление чему-то. Кого она видела во мне? — думал я, пока она пила горячий кофе. Мужа, друга или пришельца с другой планеты? Мы были так близки и в то же время так разнились друг от друга, новообращенные европейцы — осторожный солидный американец и английская роза. Ее родители так и не одобрили наш брак, но нам удалось создать собственный мирок. Сейчас они были на пенсии, жили в коттедже в Нью-Форесте и боготворили детей. Я привозил маму повидаться с ними, перед тем как она умерла. Это было хорошим поступком, но я все же рад, что они не видели деда.

— С тобой все нормально, Эм?

— Думаю, что да, — задумчиво ответила Эмма.

Мартин осматривал магазины, которые наполнялись товаром для рабочего дня: скобяные изделия, сыры, овощи — странное зрелище в колбасной лавке. Тощие коты вышли на улицы и разбудили собак. Солнце начинало припекать и нагревать мраморное покрытие столиков, за которыми мы сидели. Парень в голубой рубахе кивнул: „Приятного аппетита“.

Я пожалел, что плохо знаю язык, так как Эмма стала рисоваться, спрашивая направления на французском, совершенно необязательные направления, так как все было ясно из карты, но как только она ввязывалась в разговор, то сразу ставила меня в затруднительное положение. Она явно самоутверждалась. Мне пришлось следить за разговором, стараясь вспомнить несколько школьных фраз. Ей легко давались языки и музыка, мне же импонировали линии и формы, пространственные размеры. Ну ладно, мы дополняли друг друга, но необязательно же об этом постоянно напоминать.

Эмма предложила вернуться в машину.

— Конечно, дорогая. Когда захочешь.

Она ведь из тех людей, которым постоянно нужно двигаться, спешить завернуть за угол, где вид будет еще хуже. Именно поэтому я знал, что двух недель на одном месте хватит нам по горло. Я думал, что подстроился под ее настроение, когда позвал детей к машине. Сюзанна прибежала с котенком в белую и черную полоску; он беззащитно смотрел на нас. Я видел крохотные коготки, выглядывающие из розовых подушечек.

— Отпусти его, — поморщилась Эмма. — У него могут быть блохи.

— Он породистый.

— Милочка моя, мы не можем взять его с собой. Он будет скучать по своей маме, — объяснил я ей.

Она неохотно отпустила котенка, и он скрылся внутри кафе.

Мартин разглядывал пляжные мячи, надувные лодки, пластиковые ракетки и кегли, которые были вывешены посреди городка в надежде найти покупателя.

— Хочу покататься на каноэ, — сказал он.

Мои дети, жена, Франция. Я притянул к себе Эмму и поцеловал ее прямо на площади под взгляды молодых рабочих.

— Как насчет этого? — прошептал я. Во Франции такое поведение удивления не вызывало.

— Не знаю, — вымолвила она.

Мы ехали на юг, и все вокруг становилось теплее. Воспоминания об этом путешествии запечатлелись как выцветшие фотографии — городок Домфрон на пригорке, где мы останавливались попить, переезд через ужасную глубинку Ле-Ман, первый вид Луар-а-Туа, расположенного так низко, что, казалось, мы с трудом преодолеем его. На обед нам дали помидоры с сыром, затем мы проехали Пуатье и Лимож, направляясь на Брив. Долгая жаркая поездка в пылающем дне, дети, сходящие с ума от усталости.

— Прекратите! — рявкнул я, выходя из себя.

— Джим, нам надо остановиться, — сказала Эмма. — Они слишком устали.

— Ну ладно, ладно, — прикрикнул я на детей, чтобы они вели себя потише и отдохнули на заднем сиденье. Солнце мчалось по небосводу, даже дорога казалась более пыльной, велосипедисты более растрепанными и измученными солнцем. Красная черепица на крышах говорила о приближении к югу, а лобовое стекло было все сплошь заляпано разбившейся мошкарой.

— Пристегнитесь, ради Бога, — сказал я им, — прежде чем я выйду из себя. Мне уже надоело все это.

Мальчик пихал девочку.

— Мартин, ты болван, отстань, — говорила та.

— Нужно найти какую-нибудь гостиницу, — заявила Эмма. — Да поскорее. — Эмме всегда нравилось планировать все заранее, думать о местах отдыха и о всем прочем, но я сделал заказ в последнюю минуту и гостиницу для ночной остановки не заказал.

Потом мы нашли гостиницу. Трактир „Шапо руж“. Все казалось нереальным, этот обшарпанный кремовый фасад с зелеными жалюзи и ярко-красными козырьками от солнца. Над дверью вился виноград, а в глубине присутствовал тот глубокий коричневый цвет, который сказал „да“ моим юношеским воспоминаниям: „Ты правильно все запомнил“. Неподвластное времени тенистое местечко, где тихий ресторанчик заполнен постояльцами, но у хозяина всегда есть свободные комнаты. Не очень шикарно, но как раз то, что нужно, мне даже захотелось обнять Эмму.

И она поняла это. В приятных вам людях вы ищете те маленькие человеческие признаки, те движения, взгляды, усталые, понимающие улыбки. В Эмме было все это и даже больше. В тот первый вечер в ней чувствовалась бесконечная усталость. Она призвала меня к порядку, сказала, что я слишком много работал, слишком долго вел машину, и вот мы оказались здесь, и у нас есть время расслабиться. Я чувствовал, что нам все удалось.

В тот вечер мы ели, как короли, набросились на жаркое с овощами, поданное гостиничным официантом, будто мы оказались почетными гостями. Наполовину выпитая бутылка „Макон руж“. Дети устали, но проглотили все быстро и заели мороженым, которое, наверное, было приготовлено богами. Вокруг нас люди болтали; шум разговора сквозь звон вилок, но мне казалось, что годы вдруг откатили вспять. Это была моя Европа, увенчанная временем, цивилизация, которая захватила меня, когда мне исполнился всего двадцать один год. Теперь у меня была семья, которая может разделить мои чувства, работа, которая обеспечит все эти расходы. Может, я и был немного пьян или просто счастлив, но помню нежный взгляд Эммы, когда мы чокнулись бокалами и взялись за руки, обещая друг другу будущее.

— Я усну, как бревно, — пожаловалась она.

Детей мы поместили в двух небольших комнатах рядом с нашей, я видел, что они почти засыпают. Эмма умывалась, я укрыл их и погасил свет.

Я вернулся в нашу комнату, спальню в мезонине, с видом на старинный дворик, и легко представил себе лошадей, когда-то привязанных внизу, под сеновалом, где сейчас находился гараж. В течение многих сотен лет путешественники, возвращающиеся домой с войн, уезжающие, чтобы сделать состояние или в надежде жениться на красивой или богатой девушке, все они, должно быть, побывали в этой маленькой комнате до нас. Они все дышали тем же воздухом.

Я закрыл окно и обернулся.

Эмма уже лежала в кровати, старинной деревянной кровати с белым покрывалом, и пока я подходил, она подняла руки и сняла ночную рубашку. Лета юности проходят быстро, как праздники в детстве, но сейчас она манила и возвращала меня назад, в дни страсти.

Во двор заехала машина и на мгновение осветила комнату, маленький шкаф и голубой комод, Эмму, ждущую в кровати.

У нас было на что опереться, чтобы нагнать упущенное — в семейной жизни, в нас самих.

Я помню, как задернул поплотнее шторы и нырнул в постель. Уже очень давно у нас не было такого чувства, чувства взаимности. Что-то было не так до этого, за домашними делами с детьми, моими профессиональными заботами и растущим недовольством Эммы. Работа и подозрения — гарантия разрушения очарования. Я поцеловал ее и чувствовал себя так, будто этим поцелуем прошу прощения.

И там, в этой маленькой комнате, под звуки подъезжающих машин, мы стали заниматься любовью, и это было что-то вроде тайной, недолговечной, украденной любви, будто она была последней, и мы продлевали каждое мгновение близости, упиваясь ощущениями, откладывая удовольствие.

Пока не ворвался Мартин.

— Пап, а там за дверью привидение.

Я поднялся над Эммой, разъяренный и пристыженный. Как тут укрыться, когда твой ребенок подглядывает за дверью? Эмма завернулась в одеяло, я сел на кровати и прикрикнул на него:

— Иди отсюда. Иди. — Бог мой, что он увидел? — Беги в свою комнату.

Но ребенок был действительно напуган. Он приник к двери, замерзший, напуганный и неуверенный, дожидаясь, пока я успокоюсь.

— Но, папа…