Сокровище кикиморы - Людмила Львовна Горелик

Как пришла эта… старуха или бандит, я не знаю, к Ольге, я не слышала: телевизор заглушал. Услышала, когда дети закричали.

Она немного помедлила и продолжила:

– Ей раньше по телефону грозили. И в дверь даже по ночам звонил какой-то двоечник отчисленный – тот самый, наверное, что по телефону. Ольга ведь принципиальная была – кто не учит, никогда тройку не поставит. Бывало, что и отчисляли студентов из-за ее предмета. Но это раньше звонил тот хулиган, весной еще. Последнее время тихо было.

– Ольга Васильевна была принципиальным педагогом, настоящим советским человеком! – вставил Дмитрий Яковлевич Акиньшин.

Он даже вскочил при Тамариных словах, расплескивающуюся рюмку высоко поднял. Ну как без кафедры марксизма-ленинизма?! Они везде самые активные.

Акиньшина тут же поддержал старейший сотрудник кафедры, ныне пенсионер, Евдоким Иосифович Карачун. В городе его помнили еще по «тройкам» середины тридцатых. Многих он тогда на тот свет отправил. Город Б. небольшой, здесь все знали – что, где и когда.

Бэбчане с не до конца выветрившимся и до сей поры ужасом показывали вновь приезжим дома, где заседали «тройки»: расстреливали тут же, в подвалах. Впрочем, теперь в домах были магазины или даже обыкновенные квартиры.

Почти восьмидесятилетний ветеран Карачун и сейчас выступал с позиций идейного, сталинского толка, коммунизма. По старой памяти его побаивались, хотя он был уже пенсионер, два года назад вышел на пенсию. Изрядно пьяный, он попытался встать, но не смог. Однако рюмку держал крепко.

– Предлагаю выпить за принципиальность Ольги Васильевны, за ее преданность ко…коммунистической идее процветания. Когда мы только начинали с Ольгой… когда вместе закладывали основы нашего прекрасного будующего (он всегда так произносил), еще до войны и, когда в эвакуации были… я в Ташкенте трудился для нашей победы, а Ольга, кажется, здесь… И после войны тоже – нам приходилось бороться с многоголовой камарильей заклятых врагов: с заразой реваншизма, гидрой империализма, происками антисоветизма, кликой мирового сионизма и…и…ик!

Пьяненький Карачун не смог закончить тост: икота сразила его. Он действительно работал в институте со дня основания. Во время войны, правда, эвакуировался, жил в Ташкенте, но уже в сорок четвертом вернулся. Всегда отличался знанием конъюнктуры и потому был влиятелен. Говорить он умел, только как привык на лекциях – штампами, и то не всегда получалось. А выпить любил, особенно за чужой счет. Сейчас, в середине поминок, уже лыка не вязал.

Акиньшин, все время кивавший во время речи старейшины, подобострастно налил ему стакан воды.

В институте все знали, что это ветеран Карачун добился приглашения Акиньшина на кафедру. Они случайно встретились в Ворске на областной партийной конференции и понравились друг другу. Дмитрий Яковлевич тогда оканчивал аспирантуру, в Ворске его не оставляли, он искал работу в вузе. А Карачун как раз уходил на пенсию и уговорил ректора взять Акиньшина на свое место. Тем более тот твердо пообещал через год защитить кандидатскую. Научные кадры в Б. ценились высоко.

– Евдоким Иосифович, – Астрова, сидящая напротив Карачуна, решила исправить положение. – Евдоким Иосифович, неужели вы согласны с предположением, что Ольгу Васильевну мог убить наш студент?!

– Наш – не мог! – строго ответил уже справившийся с икотой Карачун. – Коммунистическое воспитание, полученное в нашем вузе, не позволит! А другой какой-нибудь… мог.

После шести начали расходиться.

Соргин и Евлампиев подошли к Андрею Семенову, сыну Ольги Васильевны. Евлампиев его помнил со школьных лет. Андрей был всего на шесть лет моложе его, они были соседями, учились в одной школе.

– Андрей, а ты веришь, что это мог сделать бывший студент, обиженный за отчисление? – спросил Евлампиев.

– Весной кто-то матери по телефону угрожал, тетя Тома правильно сказала. Но, мне кажется, это просто мелкое хулиганство было. Мать, однако, испугалась, обратилась даже в милицию. После этого не звонили больше. Это так, хулиган какой-то был. Не верю, что он мог убить.

– А все же есть у тебя какие-либо подозрения? – не отставал Александр Николаевич.

– Нет у меня подозреваемых… Возможно, случайный пьяный какой-то зашел? У матери ведь не было врагов. Ты ж ее знал! Какие у нее враги?! Не понимаю, как такое могло произойти именно с ней. Это просто случай дикий.

Андрей тяжело пожал плечами и опустил голову. Евлампиев с Соргиным сочувственно кивали: Ольга Васильевна и впрямь была человеком мягким, деликатным. Принципиальность на работе проявляла, но в меру… В институте ее любили, отношения со всеми были прекрасные…

Евлампиев жил рядом, на той же улице – бывшей Дровяной, теперь улице Победы. Идти ему было близко. Соргина, живущего в центре, возле институтского общежития, предложил подвезти ректор, но он предпочел отправиться пешком. Спустившись с крыльца, подошел ко флигелю во дворе. Постоял, вдыхая морозный воздух, внимательно осмотрел зачем-то замок и вышел за ворота.

Шел домой не спеша: падал легкий снежок, новогодняя была погода, с небольшим морозцем, со звездным небом без облаков.

Глава 5

Александр Первый и Александр Второй

У Александра Павловича Соргина в январе было меньше обычного занятий со студентами: консультация, экзамен в двух группах, несколько лекций у заочников – вот и все. Не то чтобы Александр Павлович не любил аудиторные занятия – напротив. Однако к концу семестра уставал: учебные нагрузки в Б. большие. Январь был идеален для научной работы и для отдыха.

Письменный стол стоял возле окна, за окном ватные сугробы окутывали одинокую акацию – он сам ее посадил десять лет назад! В соседней комнате Маша играла на пианино. Эти звуки не мешали Александру Павловичу сосредоточиться: во-первых, Маша играла хорошо, во-вторых, он тоже любил музыку.

Маша окончила Ленинградскую консерваторию имени Римского-Корсакова. Она приехала в Б. вслед за Шурой – через два месяца после его ссылки, сама, без приглашения, не предупредив, в такой же снежный январь 1950 года. Он открыл дверь – за дверью стоит Маша…

Город Б. Соргину понравился не сразу. Он прибыл сюда в ноябре 1949-го. Погода была слякотная, промозглая. Поезд пришел в восемь часов вечера. Шура вышел на вокзальную площадь и поразился ее слабой освещенности. Единственный фонарь высвечивал памятник посреди площади – какую-то сидящую фигуру (после выяснилось, что это Максим Горький, в период своих скитаний несколько месяцев проработавший в Б. сторожем склада при вокзале), лужи и слякоть вокруг памятника. Шумно гомонящая толпа недавних пассажиров – с мешками и баулами – со всех ног устремилась по лужам к остановившемуся автобусу.

Шура тоже побежал. Он рассчитал, как всегда, правильно: автобус шел в центр и без проблем довез его до единственной в городе гостиницы.

На следующий день он снял комнату от хозяев на Третьяковской улице, а через неделю нашел работу: учителем математики в 5-й средней школе. Школа располагалась в центре