Дом «Ха-Ха» - Станислав Афонский

Случилось это с Борисом. Состоял он, как водится, в комсомоле и занимался там не только тем, что платил членские взносы, но и был активным членом дружины по охране общественного порядка. Эти дружины в то время только начинали создаваться, и работа в них считалась делом почетным и престижным для комсомольцев. Борис занимался еще и боксом – делом весьма нелишним при возможных схватках с хулиганами. Особенно удавался нашему Боре хук справа…

Однажды комсомольская организация цеха устроила субботний вечер отдыха в заводском «красном уголке». «Уголок» был обширным – сотня человек в нем умещалась свободно и можно было даже танцевать. Находился он в том же бараке, где и отдел кадров завода. Натанцевавшись, несколько рабочих вышли покурить в коридор. Среди них и Боря Мойсин. Кто-то вынул пачку хороших сигарет – страшный дефицит по тем временам, и начал угощать всех, рядом стоящих. Потянулся к пачке и Борис. Но угощающий вдруг отстранил его руку, спрятал сигареты и сказал: «А ты пошел отсюда вон, дружинник е….й». Боря не раздумывал: страшный удар в челюсть хуком справа швырнул оскорбителя в угол. Борис вытер руку платком и ушел танцевать.

На его беду мать ушибленного хуком оказалась инструктором райкома партии, а челюсть его дала трещину. Мамаша подала в суд. Перспектива – заключение в зону. Предварительно Бориса исключили из комсомола. Была тогда такая «добрая традиция» – комсомолец не мог стать заключенным. Но все рабочие, знавшие о деталях происшествия на вечере отдыха, считали Бориса правым: он ответил на оскорбление по-рабочему достойно. На комсомольское собрание, где мы должны были осудить поступок нашего товарища и приговорить его к исключению из славных рядов ленинского комсомола, рабочие отобрали тех, кто смог бы защитить его. Как очевидцу инцидента, доверили защиту справедливости и мне. Но ничего доброго из наших усилий не получилось. Нам не позволили даже взять его на поруки трудового коллектива – практиковалась в те времена такая мера воспитания…

Потом мы узнали: мать пострадавшего наглеца настаивала на осуждении Бориса. Не будь она чиновницей партаппарата, он бы мог отделаться пятнадцатью сутками принудительных работ. Но требования ответственного партийного работника не могли быть не удовлетворены. И Борю упекли на два года зоны. Он их и отсидел от звонка до звонка. А с тем, по чьей фактической вине это произошло, рабочие перестали здороваться и разговаривать. Вскоре он с завода уволился. Надо полагать, в жизни преуспел…

«Габер-суп»

Однажды, в ходе организованного редакцией телевидения диспуте, некий видный, известный, маститый и очень уверенный в своих мнениях профессор высказался о взаимоотношениях в человеческом обществе, сделав из своих слов вывод: в нем не может быть равноправия потому, что его не может быть никогда. Для наглядности он сравнил ячейку человеческого общества со стаей животных, собак, например. Предварительно вежливо извинился за такое сравнение. Потом продолжил, вернувшись снова к людям.

По его мнению, в любом случае, когда собирается группа, хотя бы человек пять, то вскоре из них обязательно выделится один лидер, кто-нибудь непременно окажется «опущенным», трое других в той или иной степени станут близки к лидеру и все будут перед ним лизоблюдничать… Изрекалось это в советское время по советскому же ТВ – иного быть и не могло.

Теоретические выкладки, украшенные образными примерами и авторитетными титулами их излагающих, смотрятся эффектно и убедительно. Возможно, их авторы опираются и на свой личный опыт. Многое зависит и от круга общения. О себе могу сказать так: во время всей моей жизни в общежитиях мне ни разу не пришлось оказываться в таком обществе, где бы властвовали собачьи или волчьи законы.

В нашей комнате Дома «ха-ха» совершенно случайно собралась и годами жила вместе группа как раз из пяти человек различных профессий, разного служебного положения, различных характеров и не одинаковых индивидуальностей. В этом смысле равенства среди нас не было. Но в то же время не имелось ни лидера, ни «опущенного», ни лизоблюдов. В нашем маленьком обществе не потерпели бы ни первого, ни второго, и ни в коем случае третьего. Может быть, потому, что никаких даже намеков на карьеристские устремления у нас просто не могло и быть: какая может быть в общежитии «карьера»? Мы были свободны друг от друга и в то же время связаны друг с другом одним местом жительства – одной комнатой. Она объединяла нас не только ограниченным жизненным пространством, но и во многом духовно: мы чувствовали себя одной семьей. У нас не было другого выхода, если мы хотели жить между собой в ладу и спокойствии.

Несмотря на существенные различия в характере, между нами не было ссор. Во всяком случае, не припоминается ни одного случая, который можно было бы расценить как скандал. Это не значит, разумеется, что мы жили в идеальном и полном единодушии – мы и спорили, и не соглашались друг с другом, но именно как друг с другом, а не как враг с врагом. Противник в споре не всегда превращается во врага в жизни. Наверное, мы жили дружнее, чем многие настоящие семьи, где людей связывают, или должны связывать, взаимные симпатии и чувства. Наши женатые товарищи по работе, «женатики», как мы их называли в своем холостяцком кругу, приходили к нам излить душу и поплакаться в жилетку. Они, пораженные горем, рассказывали о бессмысленных скандалах и «сценах» в своих семьях… Мы им сочувствовали, успокаивали и ужасались. Их рассказы, и иллюстрации к ним, которые мы видели и слышали в нашем знаменитом коридоре, внушали нам ужас при мысли о том, что и нас вполне может ожидать такая же жуткая участь, если, помилуй господи, женимся и мы…

В нашей же общежитейской семье властвовали душевный мир и «благоволение в человецех». Нам не в чем было друг друга серьезно упрекнуть. Мы не ревновали, естественно, друг друга и не уличали в мнимых или реальных попытках коварной измены. У нас, слава богу, не имелось в багаже ни жен, ни тещ, ни тестей, да и багажей, как таковых, не имелось тоже. Мы даже бравировали этим. Нет – мы не давали обета вечного безбрачия. В перспективе у каждого из нас смутно брезжил весь «джентльменский набор» родственников, положенных женатому мужчине, но мы не торопились его приобретать. Самоцелью это не было во всяком случае.

Общежитие стало нашим домом, с абсолютной полнотой оправдывая смысл своего названия: общежитие – общее житье, общий быт. Его привычки вольно или невольно впитались в наше существо и сказывались в той или иной степени, в том или другом в течении всей последующей жизни. Были среди этих привычек и хорошие, а таких оказалось немало, были, разумеется, и плохие – с точки зрения наших жен…

В общежитиях жили и многие из студентов. Но наш общий быт имел от студенческого несколько различий. Первым бы я назвал продолжительность проживания в общежитии. У студентов она заканчивается одновременно с окончанием учебы: закончил институт – прощай студенческое общежитие. Длительность обитания в рабочих общежитиях ограничений не имела. Мое, например, затянулось на восемнадцать лет… С течением времени этот факт стал чуть ли не предметом моей гордости: редко встретить можно такой экземпляр общежитейца. Впрочем, в нашем веселом доме прямо из общежития ушли на пенсию по возрасту несколько одиноких женщин… Лишь после этого им выделили по комнатенке в каком-то «жилфонде», кажется в «малосемейке», то есть – тоже по существу в общежитии. До пенсии нам в то время было еще далеко, но впечатление от того, что люди, проработав всю жизнь, так и не смогли ни получить, ни купить себе квартиру, подействовало удручающе. До сих пор внутренним мысленным взором вижу горестно растерянные лица этих пожилых женщин

От студенческого наш общий быт отличался также и тем, что учащиеся уходят и приходят в свои комнаты приблизительно одновременно: ушли на учебу – пришли с учебы. Мы же работали в разные смены. Когда занятым в первую, утреннюю смену, начинавшуюся в шесть часов сорок пять минут утра, пора было полноценно восстанавливать свои силы сном для доблестного труда – приходили с работы те, кто отстоял у станков во вторую, вечернюю, смену… Утром вторая смена еще снила себе разнообразные сны, улегшись спать где-нибудь около часа ночи, а уже поднималась первая смена; кипятила чай, разговаривала, одевалась… И невольно будила своих товарищей. Но хуже всех приходилось третьей смене, ночной. Возвращалась она с завода около семи часов утра, измотанная ночным бдением и работой в то время, когда организм справедливо требует себе сна. Ложилась спать… Но в то время, когда ей удавалось заснуть, наконец, поднималась ото сна вторая смена… День стоял на белом свете, женщины в коридоре, свободные до своей второй смены, стирали, готовили еду, болтали, возле них бегали, голося, ребятишки… Все эти звуки социалистического общежития свободно проникали в нашу комнату. Выспаться и восстановить в таких условиях свои силы было невозможно. К концу недели казалось, что в голове каким-то образом оказался песок, заменив собой все, ранее там находившееся, который сыплется из глаз, а также и из других частей организма. Человека, отработавшего третью смену в течение недели, можно было безошибочно определить по внешнему виду.