Биение сердец - Сергей Семёнович Семёнов

внутри неё соединяются молекулы, чтобы она была ещё красивее и притягательней. Он легонько дотрагивался до неё и гладил руку или плечо, задумчиво разглядывая их и догадывался, как забавен в такие минуты. Она не спрашивала ни о чём, и он, словно получив этим молчанием разрешение, продолжал вслушиваться в её облик.

Однажды, в тиши ночи, когда они притихли от восторга растворения друг в друге, он приник ухом к её маленькой, словно недоразвитой груди и стал вслушиваться в биение её сердца. Он, словно старый доктор, потерявший стетоскоп, передвигал плотно прижатое к коже ухо, чтобы найти лучшую точку сердечной пульсации, задевал колючей щекой торчащий сосок и вслушивался, широко раскрыв во тьме глаза. «Убийца себя убил, убийца себя убил», стучало ему сердце. Амали с улыбкой просыпалась от щекотки и гладила его густые волосы, и улыбалась в черноте ночной комнаты. В те минуты он казался ей забавным безобидным простачком, ребёнком.

Ещё один жаркий день клонился к закату, когда супруги вернулись на подворье. Амали уже заметно загорела. П. поднимался за ней следом по лестнице и смотрел на округлость ягодиц, затянутых джинсой. Его разом одолело желание. Как голодный зверь, он щёлкнул челюстями, готовясь вцепиться в обречённую жертву. Амали ощутила желание быть поверженной, попранной, растерзанной. Их мечи скрестились, природа решила проявить себя устроительницей первобытного поединка. От жара лобзаний, от смеси горячего дыхания, от касаний, щипания они зверели, словно голодные волки из стаи, и простились со всяким стыдом.

В разные моменты жизни человек сталкивается с чувством отрицания и снятия барьера. Дети в азарте игры часто забываются, причиняют боль, ударяют друг друга; в юности бьются, забыв, как легко можно убить человека. Безжалостно выпивая друг друга до дна, молодожёны истощают себя в любовной схватке.

Солнце догорало ещё за широкой, словно спина великана, горой, когда они, обессиленные, лежали и П. слушал стук её сердца. Амали сказала ему то, что приблизило к разгадке её тайны. Он лежал и думал, что в жизни мало что повторяется в точности и это им уже не повторить никогда.

Окончательно стемнело, Амали уснула, а П. не спалось. Он тяжёлой махиной переворачивал в голове всю громаду своей жизни и среди прочего подумал о собственном одиночестве. Ему стало страшно, что Амали давно уже стала неотъемлемой его частью. А что будет, если теперь он вдруг её потеряет? Когда-то всё равно придётся им навсегда расстаться, Амали может умереть раньше него. Куда лучше на земле одиноким людям, которым некого терять. Будь он одинок, он был бы таковым до самого конца. Среди душной южной ночи он заставил себя забыть, что в темноте, за бледной полосой света ночника, лежит Амали.

Истинно близок себе только ты сам. Чужие взоры притворны. Всякий раз они, хоть бы на мельчайшую долю, но безучастны к твоей пустоте. Тот, кто принял облако холодной пустоты иначе видит мир вокруг. Он иным образом чувствует природу. Это великое парение свободного духа, его доспехи ослепительно сияют в лучезарных потоках энергии. Природа открывает одиноким свои заповедные чертоги. Большинство на земле слепы, так как привыкли к единообразию ощущений, только лишь за счёт их примитивности они лучше и быстрее понимают желания и намерения друг друга. Они бояться отойти от затверженных формул. П. жаждет знать иных, что не могут быть предсказуемыми априорно, каждый новый день неповторимы и в мельчайшей доле сами, независимо не от кого, выстраивают грядущий день в вечер предыдущего.

Он горячо рассуждал сам с собой, грудь распирало облаком восторженности. Он не мог ни лежать, ни стоять на месте и начал ходить по комнате, останавливаясь у окна, за которым виднелись отдалённые зарницы, слушал цикад. Наконец он решил спуститься вниз, в сад.

Небо заволокло облаками, белизна которых обратно отражала свет многочисленных фонарей курортного города, что делало его сказочно оранжевыми. Тёмно-синие куски неба в просветах зияли, как глубокие раны. Выйдя из слепящего луча фонаря, П. разглядел среди садовой беседки согнутую фигуру человека. Руки лежали на деревянном столе, одиночка навис всем телом над стаканом вина, рядом с которым стояла полупустая бутылка. П. в нерешительности остановился. Фигура пробурчала что-то вроде: «да ты не стесняйся, садись рядом, здесь полно места». П. опасливо подходил ближе, будто перед ним был зверь, и тихонько присел с противоположной стороны, чуть наискосок так, что стол служил неким защитным барьером. В сумерках вместо лица виднелась лишь густая седина волос, свисающих словно капюшон с боков. Незнакомец вскинул на него хмельной взор и глаза его сверкнули фантастической искрой отражённого света. Словно бритвой они полоснули тонкую кожу памяти П. – полоской алой крови полился один из минувших дней: тот самый грубиян в калитке, который долго глядел Амали прямо в глаза; длинные усы и густые брови, высокий эйнштейновский лоб, мясистый нос. Странный угрюмец.

– Ну что смотришь, малец, не видел, как люди пьют? – небрежно бросил одиночка.

– Я вышел подышать свежим воздухом и не думал, что в беседке кто-то будет, – оробело бормотал П.

– Ну дак и что же, дыши, я разве тебе мешаю? Или, может ты боишься незнакомцев? Меня зовут Бруно Хайм. Впрочем, ты можешь звать меня как угодно, хоть Хароном.

П. на этих словах бросило в холод. Он тут же вспомнил один из первых дней, когда увидел на улице катафалк с гробом. Откуда этот Бруно знает про его мысли о Хароне, что это, совпадение?

– А меня всю жизнь так называют, – заметив смятение на лице П., продолжал Бруно, – потому что я всем кажусь слишком хмурым. Говорят: «тебе только души грешников через огненную реку возить». А мне наплевать на это.

Они сидели какое-то время молча.

– Она еврейка, твоя жена? Это с ней ты был, когда мы столкнулись в калитке?

П. был неприятен фамильярный тон, грубоватые расспросы неотёсанного мужлана, каким казался Бруно Хайм. Ему хотелось уйти, он сам себе недоумевал, зачем зашёл в беседку, видя в ней кого-то. Но странно, что-то задерживало его возле загадочного одиночки. П. соврал, что Амали не еврейка. Почему-то ему показалось постыдным признавать это перед Хаймом, словно бы они солидарны в том, что являются представителями иной расы. Ему стало противно и стыдно от этой вульгарной мысли в сторону Амали. Он воображаемо ударил себя пару раз и чуть дрогнул мышцами скул.

П. наблюдал, как Бруно медленно несёт стакан к невидимым за густотой усов губам, как потягивает свой портвейн, как медленно ставит стакан в тоже место и нарочито не смотрит на собеседника, словно бы этот разговор вовсе ему не нужен и инспирирован исключительно гостем. П. чувствовал себя каким-то зелёным мальчишкой, потому что только и делал, что