Вороньи игры - Саша Канес

На мое счастье, Батый вошел в подъезд нашей «хрущобы» именно в тот момент, когда меня, маленькую темнокожую девочку с фигурными коньками на шее, били на лестничной клетке хулиганы. Батый поднял несчастного избитого ребенка на руки и понес домой. Он не стал гнаться за моими несовершеннолетними обидчиками. Что он, могучий взрослый мужчина, мог сделать с четырнадцатилетними сопляками. Убить и навеки сесть в тюрьму? Нет, конечно! Но он сделал главное – научил меня защищать себя! Я бросила фигурное катание, поменяла лед на татами. Я выбросила свое трико и короткую розовую юбчонку. Главным моим девичьим платьицем стало пропитанное потом грубое хлопчатобумажное кимоно. Благодаря Батыю я вспомнила, что я – тигре! Я защитила себя! По-суворовски, ведь именно этот прославленный полководец учил, что лучшей защитой является нападение! В первый день следующего учебного года я встретилась со своими обидчиками перед началом занятий и напомнила о себе. Очень удачно оказалось, что все трое жили в одном дворе. Двое отделались легко – уже через полгода после встречи со мной они начали снова учиться стоять на своих ногах. Разумеется, до сих пор, едва завидев меня на улице, они, прихрамывая, перебегают на другую сторону. Зато их третий товарищ, тот самый, что бил меня головой о ступеньку и от которого я впервые услышала словосочетание «черножопая обезьяна», никогда никуда уже не перебежит. И ходит он только в одном-единственном смысле – под себя. Он интересно проводит время: сидит в кресле-каталке и тщетно пытается вспомнить собственное имя. Но главное – он теперь никогда не обидит ни одну маленькую девочку.

Отец пытался найти маму. Он ездил в Эфиопию, но ничего иного, кроме укрепившейся уверенности в ее трагической гибели, оттуда не привез.

Благодаря отцу Батый оказался тоже вовлечен в бизнес господина Фелда. На восстановление «однодолларовых» домов требовались деньги. Банки не хотели рисковать и вкладывать средства в восстановление сомнительной недвижимости. Своих средств у Дэвида Фелда было недостаточно. Поэтому отец предложил Батыю отыскивать работающих за рубежом российских спортсменов и тренеров, которые могут пожелать войти партнерами в этот бизнес. И следует сказать, что никто из тех, кто согласился, не пожалел. Отец уже занял такое положение в компании, что с ним и с его протеже жульничать не рискнул бы никто, включая самого господина Фелда. В результате десять тысяч долларов, выкроенные из скромного бюджета какого-нибудь «русского» учителя физкультуры из провинциальной американской школы, приносили через три года сумму, достаточную для приобретения небольшого собственного домика или «двухбедрумной» квартиры в Бруклине.

Алексей Митрофанович, сосед, заменивший мне отца, мать и вообще всех родных и близких, долгие годы тоже не знал всей правды. Учитель, разумеется, рассказал ему, что он сам прошел Афганистан и имеет отношение к американскому фонду, поддерживающему семьи советских офицеров-«афганцев». Но о том, что мой отец жив, дед Леша узнал только перед самой своей трагической гибелью. Лишь получив наконец долгожданное американское гражданство, отец перестал опасаться, что его плен и последующее бегство фатально скажутся на моей судьбе.

Все понятно. Все логично. Вроде бы… Но я смотрела в глаза своего отца и не могла понять, как же нужно бояться, чтобы не подумать о том, что живой отец рядом или хотя бы известие о том, что он жив, не стоят материально благополучного сиротства. Я не сказала ничего из того, что по этому поводу думала. Я не понимала, кто он мне в первую очередь – родной отец или помогавший мне издалека посторонний и неизвестный человек. И то, и другое было правдой. Я не желала оттолкнуть только что обретенного отца раздражением и неприятием его поступков. А с посторонним человеком мне просто незачем было делиться своими переживаниями. Я справилась со всеми эмоциями. Я должна быть сильной! Я – тигре!

Но все же я не смогла не спросить:

– А что учитель? Что Батый думал об этом? О твоем решении? О такой жизни?..

– Думаю, он был не согласен и считал, что я не прав… но…

– Что «но»?..

– Он – хороший друг!

В этот миг я все же задумалась, как бы выглядела наша жизнь с униженным нищим отцом, выгнанным из армии, лишенным собственного угла, без элементарных средств к существованию. Как бы мы выживали в перестроечное и постперестроечное время? Не знаю. Я уверена, что он должен был сделать все, чтобы быть со мной, с нами… Уверена, но не смею судить! Я еще пристальнее всмотрелась в его изумрудно-зеленые глаза. Все-таки здорово, что этот цвет вопреки всем представлениям генетики все же достался и мне!

Неудивительно, что мне, девочке, всегда не хватало рядом кого-то, кто сильнее меня! И как больно было осознавать, что моего отца, офицера, летчика, судьба забрала так рано! Ведь я твердо знала, что его больше нет… И казалось порой, что, может быть, и не было его никогда вовсе, а была только легенда.

«Вот мой отец! – мысленно убеждала я себя. – И это счастье, что он теперь есть у меня!»

Если бы это был дурной фильм, вроде «мыльной оперы» или дешевого боевика, мне следовало броситься в объятия вновь обретенного родителя. Но я осталась сидеть. В его глазах заискрились слезы. И тут я внезапно осознала: мой папа, в отличие от меня, совсем, совсем не тигре!

Брак без права на интим

Из госпиталя меня выпускать не хотели. Чувствовала я себя почти нормально, только при резких движениях ощущалась незначительная тошнота и окружающий мир перед глазами терял свою обычную устойчивость. Мои голова и шея приняли всю силу удара о потолок. Сразу после приземления меня, еще не пришедшую в сознание, накачали какими-то обезболивающими и седативными препаратами, чтобы, очнувшись, я не навредила себе резкими движениями, так что все манипуляции медики производили с бесчувственным или почти бесчувственным телом. Несмотря на то что тщательное обследование не выявило никакого повреждения или смещения позвонков, индиец-ортопед решил не рисковать и зафиксировать на некоторое время шею. Так я оказалась закована в пластмассовый ошейник.

В числе сотрудников госпиталя Святой Брунгильды, расположенного на окраине норвежского города Бергена, кроме администрации, коренных норвежцев не было. Были индийцы, поляки, были русский отоларинголог и анестезиолог-узбек. Вначале я не поняла даже, в какой стране нахожусь. Только после появления лысого сотрудника министерства внутренних дел, который принес мой паспорт с проставленной в нем «экстренной» визой, я поняла, где приземлился наш многострадальный «Боинг».

В госпиталь попало множество пассажиров с нашего рейса. Все они, как и я, пострадали не от сорванного, по сути, террористического акта, а от неожиданного попадания самолета в воздушную яму. Многие пассажиры бродили по проходам, стояли в очередь в туалет и, разумеется, не успели ни сесть на свои места, ни пристегнуться, когда лайнер провалился в воздушную яму, сразу потеряв почти тысячу метров высоты. Некоторые получили намного более серьезные травмы, чем я, – через пять дней после происшествия в «травме» и в неврологии оставалось не менее десяти лежачих больных.

Я так и не узнала, куда увезли оставшегося в живых террориста. Взорвавшуюся в туалете девицу не без труда собрали в черный пластиковый мешок и тоже куда-то отправили. Единственный, с кем я могла обсудить случившееся, был мой сосед по креслу в самолете, тот самый парень, который первым бросился на казаха. Он зашел ко мне, когда я еще только выплывала из лекарственного тумана. Сказал несколько теплых слов и ушел. Мне пока было как-то неудобно расспрашивать о нем персонал, но я слышала, как две медсестры, полька и китаянка, обсуждали между собой на корявом английском, что одного из пациентов не слишком удачно прооперировали. Ему зашивали руку, распоротую «розочкой» из коньячной бутылки. Что-то не так оказалось с нервом, и возникла проблема с чувствительностью. Через несколько дней его должны были отправить в другой госпиталь, в Германию, чтобы там некое мировое светило исправило ошибку менее опытных коллег.

Мне разрешили прогулки. Я получила свою одежду, переоделась, и мы с папой направились на набережную в центре Бергена. У нас была только пара часов. В тот же день вечером отец улетал назад в Нью-Йорк. Узнав о случившемся, он прямо с работы умчался в аэропорт, бросив все дела. Я, слава богу, оказалась в порядке и совершенно не возражала, чтобы отец вернулся и встречал меня через пару дней дома. Его присутствие в больнице меня только стесняло. В уходе я не нуждалась, а развлекать меня у него не вышло. Возможно, он был не виноват, просто нам обоим непросто было прийти в себя после встречи. Я лично хотела побыть в одиночестве и осмыслить все, случившееся со мной, с ним, со всей нашей маленькой семьей. Он тоже, чувствовалось, так и не понял пока, как со мной общаться, и, как мне показалось, чего-то недоговаривал.