Помни обо мне - Софья Подольская

Тот же Яскер не единожды совершал паломничество за вдохновением, отбрехиваясь изумительными видами, чарующим пением лесных птах и прямо-таки очищающим действием местных вод.

Ну, вода, и правда, если пользоваться почаще, имеет столь полезное свойство.

Однако нам, похоже, везло (вот бы и дальше так!), и на берегу было тихо. То ли не доехал никто, то ли разбрелись по кустам: владычицу высматривать.

— Сегодня заночуем здесь, — я захлестнула поводья Лютика вокруг соснового ствола, — а утром двинем в лес. И там будем есть и пить только то, что привезем с собой. Иначе можно остаться в Брокадельене навсегда.

— Нет, дитя.

Тонкая, почти прозрачная в солнечных лучах рука крестного останавливает Жовена, тянущего в рот позднюю чернику. Зеленые, словно молодая листва, глаза смотрят с легким укором на ребенка, который при виде спелой ягоды забыл все недавние наставления.

— А как же лошади?

Вопрос его светлости развеял марево воспоминаний.

— Им можно, — я тряхнула головой, окончательно прогоняя мираж, и опустилась на траву, чтобы стянуть сапоги, — лошади не враги волшебному народу.

— А мы, значит, враги?

В его голосе не было ни фанатичной ярости, ни издевки. Порадовало меня это? Пожалуй, да. Иначе как объяснить, что я не ответила цитатой из «Монструма» о порождениях алкающей бездны, жаждущих извести род человеческий.

Просто посмотрела на синеющую вдали громаду Брокадельена, воспоминания о котором будили во мне одновременно ужас и звенящую тоску, и тихо сказала:

— Мы распахали их земли холодным железом. Вырубили леса и превратили дольмены в часовни. Подчинили своей воле реки. Кто же мы после этого?

Я повернулась к потомку Хлодиона, огнем и сталью завоевавшего вотчину моих предков. Боли уже не было. За прошедшие века ненависть истлела до холодной золы, превратилась в повод для пьяных конфликтов. Один из многих.

— Вы ведь с юга.

Скорее утверждение, чем вопрос — слишком уж характерна моя внешность.

— Из Кэр-Дану.

Это ложь. Дальше от места моего рождения было только море, но земли те изучила хорошо. Возможно, даже лучше родных.

— Мне говорили, — в синих глазах дельфиньей спиной мелькнула грусть, — южане чтут волшебный народ.

— Я, — что-то в его взгляде заставило меня опустить голову и сделать вид, что внимание мое сосредоточено на избавлении от сапог, — как и все подданные Его Величества чту Всеотца и святых учеников его.

— Бросьте, Алана, разве я похож на церковного дознавателя?

— Вы, Дарьен, — ответила я с наилюбезнейшей улыбкой, — и на герцога-то не всегда похожи?

Я ждала шутки, колкости, даже откровенного оскорбления, но его светлость просто посмотрел на меня и совершенно серьезно спросил:

— Почему?

И то ли усталость, то ли непонятная искренность этого «почему», подтолкнула ответить честно.

— Все герцоги, впрочем, как и графы, маркизы, виконты и бароны, с которыми мне доводилось иметь дело, обращались ко мне исключительно «эй ты». И треть, если не половина, пыталась не заплатить, угрожая оружием или виселицей.

Он задумался, провожая взглядом прошмыгнувшую между нами стрекозу.

— Вы позволите личный вопрос?

— Последний, — согласилась я, уверенная, что он опять попытается узнать, кому предназначена обещанная в контракте стипендия.

— Почему вы выбрали такую жизнь, Алана? — в который раз удивил меня его светлость. — Вы умны, образованы…

— Потому что, Дарьен, — я решила избавить его от необходимости сочинять пустые комплименты, — я слишком образована, чтобы стать женой фермера, слишком прагматична, чтобы уповать на чудо удачной партии, не готова запереть себя в келье и не гожусь на роль содержанки. А деньги… Деньги — это власть, свобода, возможность жить, ни перед кем, кроме Всеотца, не отчитываясь. И если я ответила на ваш вопрос, предлагаю заняться ужином. Как вы относитесь к жареной рыбе?

— Да я и к сырой нормально отношусь, — пожал плечами его светлость.

Святая Интруна знает, чего мне стоило удержаться от вздоха и драматического, в лучших традициях Яскера, вздымания очей к небу.

А еще спрашивает, чем он не герцог.

Увидев в моих руках снасти, его светлость, галантнейшим образом предложил доверить рыбалку ему. Как сыну моря и мужчине.

Разумеется, я согласилась — наставница всегда говорила уступать заказчикам в мелочах. Особенно мужчинам.

Им, видите ли, тяжело ронять достоинство и прибегать к услугам особ столь сомнительных. Поэтому тактичнее, девочка. Голову немного набок и улыбайся. Да не скалься, как побитый щенок. Улыбка — броня женщины. Нет, Алана, ты же не наивная девчонка. Вот так, уголками губ, восхищенно и немного загадочно.

Я улыбалась — и зеркало отражало мои тщетные попытки приблизиться мастерством к совершенной женщине, что сидела напротив.

«Ничего, дитя, — голос наставницы мягок, как бархат на ножнах кастальских клинков, — ты научишься».

И я научилась.

Когда герцогская спина скрылась в облюбовавшем берег кустарнике, я мысленно пожелала ему обильного, а главное, неспешного поклева и занялась обустройством ночевки. Напоила лошадей — гнедой его светлости оказался животным спокойным и удивительно ласковым. Я погладила его по белой звездочке на лбу, нашептала на ухо каких-то милых глупостей. За что заработала от наблюдавшего за нами Лютика подозрительный взгляд и возмущенное ржание. Лютик был скотиной норовистой и ревнивой. И можно бы, наверное, подобрать себе коня поспокойнее, но мое терпение, как и тело, нуждалось в постоянной тренировке.

Я стояла на берегу, погрузив пятки в теплый песок, и ловила кожей ласку заходящего солнца. Хворост был собран, место под костер расчищено. Готовясь возиться с рыбой, я сняла верхнюю одежду, и думы мои занимал важнейший из выборов: окунуться сейчас или все же подождать, пока вернется его куда-то запропастившаяся светлость.

Настороженное ржание за спиной заставило меня замереть.

Прислушаться.

Ласковая беседа ветра с длинными стеблями осоки, звон мошкары, вульгарный плевок и хриплое:

— Гля, Косой, баба!

Привычно сведя руки, я нащупала только тонкий лен рубашки и участившийся ток крови на запястье.

Нож мой лежал под кафтаном, как раз там откуда донеслись шепотки, причмокивание и мерзкий, поднимающий во мне волну холодной ярости, хохот.

Я медленно развернулась.

Их было двое. И жалкий вид мужчин давал надежду, что это всего лишь ступившие на неправедный путь крестьяне, а не авангард местной вольницы.

Грязные — ветер швырнул в лицо вонь давно немытого тела, смешанную с запахом коровника и прокисшего сидра — они держались с бравадой горластых дворовых шавок. И я бы рассмеялась, да послала их, откуда пришли, если бы в живот мне не смотрел наконечник болта. Арбалет держал плотный коротышка. Новехонькое оружие, с блестящей стальной дугой, похоже, принадлежало тому же несчастному, что и нарядный кафтан, болтающийся на тощем мужчине слева. И щегольские сапоги, и камзол, из-под которого торчали драные