Помни обо мне - Софья Подольская

мы остановились, чтобы дать передохнуть коням, вытянулся во весь рост на траве и умиротворенно протянул:

— Красотища!

Я промолчала, впиваясь зубами в полоску вяленого мяса. Почти скрытый яркой зеленью человеческий череп, был замечен, увы, слишком поздно.

— Вам так не кажется? — его светлость приподнялся, прикрывая ладонью глаза.

— Страшная, — кивнула я.

И место для ночевки выбирала, как молодящаяся кокетка наряд.

— А с этой что не так?

Пятая отвергнутая мной полянка была хороша. Для его светлости, который не видел выстроившихся в хоровод поганок и не чуял сладковатой гнильцы в воздухе. Как не видел молодых побегов, тянущихся сквозь остов выбеленных временем ребер, на предыдущей, и старого колодца, на той, что до нее. Я не объясняла, просто разворачивалась и возвращалась на тропу.

О даре крестного видеть сквозь чары фейри не знал даже отец. Только мама.

Хвала Интруне, шестая полянка подозрений не вызвала.

А сны? Сны не убивают.

— Нам нельзя домой.

Я вздрагиваю, когда крестный прикасается к моей окровавленной ступне. Похоже, поранилась-таки убегая. Жовен спит на ложе из еловых веток, а я держу его за руку и чувствую, как вздрагивают маленькие пальцы.

— Отца больше нет, — это знание раскаленной иглой прошивает сердце, — и мне нужно спрятать Жовена.

Крестный берет один из багряных листьев с плаща и прикладывает к моей пятке. А за ним другой. Желтый. И алый, словно кайсанский шелк, который отец привез в подарок Констанце. Заезжий трувер, узрев мачеху в новом платье, назвал ее пленительной розой холмов. И сорвал эту розу, стоило отцу отлучиться по делам. Я видела их в Чаячьей башне, но мне не поверили. Точнее, поверили не мне.

Обида, некогда такая большая и горькая, истаяла прошлогодним снегом. Сейчас я полжизни отдала б, лишь бы забрать брошенные в гневе слова. Много, слишком много резких слов, вставших между мной и отцом преградой круче Тарденнских гор. Но все, что я могу сделать теперь, это сохранить Жовена.

— Я знаю, мы не можем остаться тут.

Венец из ветвей и ягод покачивается перед моими глазами — крестный кивает.

— Моя няня, Магин. Мачеха выгнала ее, но она… Они с мамой молочные сестры. Она писала, что живет в Седонне. Ты можешь нас проводить? Хотя бы через лес? Пожалуйста.

Слезы подступают к горлу — я замолкаю. Мне страшно, а крестный завязывает бантики из паутины на моих новых лиственных башмачках. Смуглое лицо его в ночи кажется черным, а глаза горят, словно два светляка. Он целует меня в веки.

— Не плачь, мерхед, — голос его — ветер.

Взмах тонкой руки, и две ели сплетаются ветвями.

— Отдыхай.

Я послушно опускаюсь на зеленое ложе, прижимаю к себе Жовена, накрываюсь плащом и оторвавшимся от матери-скалы камнем падаю в сон.

— У тебя ее глаза, мерхед.

Голосистый, как святой Тривио, жаворонок примостился, казалось, аккурат на макушке. Его звонкая альба металась в голове языком храмового колокола. Бам — висок. Бум — второй. Бом-бом-бом.

Я потянулась к затылку, ожидая найти там дыру или, по крайней мере, выбоину. Но пальцы нащупали только волосы. Судя по назойливым завиткам — мои собственные.

Нужно добраться до сумок, там точно был сбор от головной боли. Хорошо бы костер не погас.

Мысль о костре показалась ужасно неправильной. Я попыталась понять в чем именно и проснулась окончательно.

Костра не было.

Зато была затененная лиственным пологом поляна, атлас травы под пальцами и насвистывание за спиной. Это что еще за птица?

Шея поворачивалась, как рассохшееся мельничное колесо. Я потерла ее, пытаясь разогнать кровь, да так и замерла. На расстеленном льняном полотенце с трогательными незабудками по углам уже лежали сыр, яблоки и кусок хлеба. А его светлость, насвистывая, клал рядом второй.

— Доброе утро, Алана, — он улыбнулся, но мгновение спустя, густые брови почти сошлись на переносице. — Что случилось?

— Голова, — я прижала пальцы к ухающим, словно сталь под кулаками кузнечных молотов, вискам, — болит. Ничего. Я сейчас. В сумке…

Попытка подняться дала понять, что самое разумное сейчас — замереть на четвереньках и дышать. Медленно и глубоко.

— Не вставайте, — тяжелая ладонь легла мне на плечо. — Какая сумка? Я принесу.

— Правая. Синий несессер.

Выдохнув, я совершенно неэлегантно плюхнулась задом на пятки. Зажмурилась и, пользуясь тем, что его светлость отошел достаточно далеко, шепотом выругалась. Ветер донес возмущенное ржание Лютика.

Укусит же.

Я вздохнула. Вставать не хотелось страшно.

— Зубы убрал, скотина упрямая, — ласково произнес его светлость. — Вот так, хороший мальчик. Охраняешь хозяйское добро, значит. Молодец. Так, а это что?

Попытка вспомнить, что же там еще было в сумке отозвалась в голове перебором безнадежно расстроенной лютни. Вроде ничего особенного. Глупо хранить запрещенное там, куда первым делом полезут стражники.

— Так, спокойно. Спокойно, я сказал. Потом назад принесу. И яблоко. Самое большое.

С трудом проморгавшись, я различила, как Лютик провожает его светлость подозрительным взглядом.

Несессер приняла с благодарным кивком, от которого треклятый жаворонок в голове заголосил еще громче. Серебряные птицы на крышке потускнели и вытерлись, но синий бархат внутренней обивки и перегородок оставался по-прежнему ярким. Флакончик молочного стекла привычно лег в ладонь, а граненый шарик пробки поддался не сразу, впрочем, как и всегда.

По капле на виски. Легкий мазок по лбу и немного на затылок. Конечно, мне, в отличие от наставницы, лучше помогали отвары, но до костра еще больше суток пути. А пока дышать окутывающим голову флером, перебирать пальцами изученные до мельчайшей царапины пузырьки и стараться не думать о том, что уместнее всего они смотрелись на туалетном столике розового дерева. В окружении баночек с кремами и пудрой, пуховок, гребней, веера кайсанского шелка, расписанного тиграми, и жемчугов. Наставница любила жемчуга. А Стрейджен, теневой король Сан-Мишель, ее.

— Что это?

Тон вопроса заставил меня немедленно открыть глаза. Его светлость смотрел так, словно за моей спиной стоял призрак.

— О чем вы?

— Запах, — уголок его рта дрогнул.

— Лаванда, мята и немного полыни. Ароматическая смесь, помогает при головных болях.

— Вы позволите?

Кожа на широкой ладони была грубой, с бледным росчерком старого шрама — ничего общего с тщательно оберегаемыми руками придворных.

— Не наносите слишком много, — я нехотя вложила в нее драгоценный для меня флакон. — Это вредно.

Но его светлость лишь поднес сосуд к лицу. Вдохнул. И закрыл глаза, стараясь удержать маску безразличия. Выдали проступившие желваки.

— Что-то не так?

Моя боль уходила медленным отливом, оставляя