Романс с голубоглазой Эстонией - Валерий Рощенко

К столу, за которым восседала женщина-секретарь, протиснулось несколько человек. Остальная толпа стала растекаться ручейками. Так всегда случается, когда призывают куда-то вступать, вносить деньги. К тому же по рядам снежной порошей метнулся шепоток:

– Смотрите! Милиция уже нарисовалась!..

В конце зеленой улицы, действительно, споро вышагивал милиционер со сбитой набекрень фуражкой. Он подшел к веранде, на которой быле уже не густо – с десяток человек. Лидер Интердвижения вытирал вспотевший лоб мятым носовым платком, отвечал на вопросы, поворачивая голову налево-направо. Выглядел он лет на сорок: тучен, круглолиц, в глазах интеллект шахматиста средней руки. Пожилой милиционер, подойдя, пометавшись взглядом, скользнул по моим офицерским регалиям; немного волнуюсь, обратился к тем, кто окружал Кагановича:

– Кто стесь провотиль митинг? Кто таваль разресение, курат?!

Лев Каганович, несмотря на свою тяжеловесность, резво вскочил:

– А вы что, вправе запретить?

– Та! Несанкцонирофанный митинг запресяется! Все снают это, курат!

– А это вовсе не митинг, – Лев Каганович высокомерно усмехнулся, кривя малиновые губы. – Протокол не ведётся, никакой резолюции не принимается. Так что можете быть спокойны, дорогой страж порядка!

– Тогта зачем стесь собиралься столько лютей? – не успокаивается деревенский детектив.

– Значит, людям захотелось поговорить за жизнь или о новостях спорта. Может – в шахматишки перекинуться. Это тоже запрещено?

– Я снаю, какой шахматиски вы стесь играль! – отдувается старик-милиционер, снимая фуражку.

– Значит, и у эстонцев есть свой унтер-Пришибеев!.. Не знал! – откровенно издевается Каганович. – По-вашему, русскоязычное население в Эстонии лишено всяческих прав?! – Он явно желал бы спровоцировать милиционера на необдуманный поступок. – Давайте-ка спросим, например, у этого морского офицера, – лидер Интердвижения, кивает в мою сторону. – Он подтвердит мои слова!

Все головы поворачиваются в мою сторону. Ретироваться позно. Сзади стоит Урхо.

– Все правильно, – говорю я в воцарившейся тишине, – если не считать, что термин «русскоязычное население» выбран неудачно. Эстонцы давно – от мала до велика – выучили русский язык и тоже могут считаться русскоязычным населением. Абракадабра получается, товарищ лидер!..

Лев Каганович открывает красный рот, не зная, чем возразить.

– Как… это понимать, товарищ капитан-лейтенант? – тягуче выдыхает он.

– В прямом смысле. Ошибки в терминологии ведут к краху всего предприятия. Так что, ваше Интердвижение априори обречено.

– Что вы такое говорите? – бубнит Каганович. – С чьей подачи этот текст?

– В общем-то, это не я говорю. Наблюдение принадлежит Конфуцию.

– Ах, этим Конфуцием ещё моя бабушка аргументровала! – парирует лидер, изучая меня взглядом. – Поконкретнее-то у вас ничего нет!

– Изречение вами любимого Ленина: «Самое большое завоевание социализма – право наций на самоопределение»! Как оно вам?

Лев Каганович, подрагивая губами, ищет, что сказать; в эту минуту он смахивает на жирного сома, глотающего воздух. Милиционер, глядя на него, устало усмехается, надевает фуражку.

Лидер Интредвижения сжимает губы в нитку. Нитка получается довольно толстая.

– А ещё офицер Советской Армии! – цедит он, проходя мимо меня и уничтожая взглядом. – Защитник отечества, называется!.. – Найдя , что этого не достаточно, резко оборачивается, зло кидает: – Посмотрим, что они сделают с тобой, когда откачнуться от Союза! Первого повесят на том дубу!.. Идёмте, Раиса Михайловна! – призывает он полную секретаршу и тихо роняет в мою сторону: – Преда-атель!..

Из-за шахматного столика поднимается чернобровая смуглянка с морковными губами. На ней дорогое заграничное платье, наверно, муж ходит в загранку. Проходя мимо, она спрашивает у меня с коварной женской проницательностью:

– Значит, уже кого-то защищаем, капитан?!.. Жену, детей?..

Лидеры Интердвижения идут к стоянке автомашин, садятся в «Москвич-412». С ними еще двое – мужчина и женщина. «Москвич», погазовав вхолостую, отчаливает.

Милиционер садится на лавку, снимает фуражку. Затем подаёт мне мягкую руку.

– Вы все правильно говориль, молотой человек! Я так не умел…

Я расставляю фигуры.

– Может быть партейку?

– Нох, не могу, слузба! – деревенский детектив надевает фуражку. – Тругой рас. Вот вам уже есть партнер, – кивает он на подходящего к веранде Урхо. – Бальсой сахматист, гроссмейстер!..

Урхо, слышавший всю перепалку мою с Кагановичем, мной не восторгается, как милиционер:

– Ну, что, капитан? Всыпал вам жару лидер Интредвижения?!.. – он садится на своё привычное место. – Вашей гипотезе на счет свободной Эстонии шах и «вилка» на королевском фланге!..

– Зато мы с вами не в цейтноте, как они!..

5

К моему удивлению, Вийви, узнав о митинге у шахматной веранды, как и Урхо, настраивается на скептический лад:

– Мои глаза никогда не увидят «белого парохода», – роняет она грустно. – Наши мужчины не способны сделать Эстонию свободной. Только – петь об этом на Певческом поле…

– Напрасно ты о них такого мнения…

– Оставим эту политику в такой чудесный вечер! – просит она. – Вечно она путается под ногами, мешает всему и всем…

– Без неё тоже нельзя.

– Можно… хотя бы в любви!.. – выдвхвет она и, смущаясь, опускает глаза, потом сразу же вскидывает: – Сегодня на пляже два матроса говорили за мой спиной: «эх, эти эстоночки – сладкие лебёдушки, одну б ночку – и помирать не жалко!» Наверно хотели оскорбить меня?..

– Вийви! Наоборот!.. Ребята были просто очарованы тобой …

Она устремляет на меня пытливый взгляд – не шучу ли? Взор её светлеет.

Мы выходим к берегу шумящего ручья. Я подаю руку, по нашим пальцам пробегает электрический ток. Потом впереди появляется какой-то дачный посёлк, домики в котором словно терема – высокие, причудливо расписанные. Вийви объясняет: здесь дача покойного Георга Отса и других знаменитых эстонских артистов, писателей. В поселке тихо, ни души.

Мы идём дальше по едва заметной проселочной дороге, не зная, куда она ведёт. Асфальт давно кончился, лес редеет, потом вновь обступает нас со всех сторон – гуще прежнего. По небу веером рассыпаются лучи скрывшегося за лесом солнца. Точно золотые иголки, они пронизывают голубые дымки, облачка, угольно-чёрные кроны выстроившихся по косогору упругих кокетливых сосен. Высоко над головой серебристый челнок самолёта тянет розовую пряжу инверсии, собираясь намотать её на клубок земного шара.

Жизнерадостная Вийви выглядит несколько грустной. Не случилось ли чего, поинтеруюсь я.

– Путёвка скоро кончается, – она опускает голову. – Две недели – как один день. Осталось всего три дня.

– Три дня, это – целая вечность! – попытаюсь успокоить я её.

– А потом всё равно расставаться… – и грустный укор из-под нависающей соломы-волос.

– Можно не расставаться, – пожимаю я плечами. – Достаточно обменяться адресами, телефонами, и – вся жизнь впереди!

– Ah, so! На это я не пришла, – из груди её вылвается тёплый смех, глаза заполняет половодье откровенной радости.

Грусти как ни бывало. Глянув друг на друга откровенно-признательным взглядом, мы бодро поднимается на гребень пригорка и находим здесь уютную, закрытую во всех сторон поляну. Она утыкана дремлющими султанами можжевеловых кустов. Жёлто-горячий мяч солнца, ворочаясь в цепких зарослях, тонет в мерцающем на горизонте море. В глазах Вийви пляшут два маленьких костра. Она не отрывает взгляда от заката, пока за тускнеющей чертой, не угасает последняя капля яркого сияния.

Точно чуткая пантера, затаившаяся в пампасах, я наблюдаю за ней. В секунду наша поляна превращается в дикий нелюдимый заповедник. В прохладной тишине, разбросанные по периметру копешки свеженакошенного теплого сена, издают горько-сладкую истому вянущего разнотравья. От женщины, стоящей рядом, веет притягательным живым теплом. Она оборачивается ко мне, ведомая каким-то инстинктом, – прекрасная лицом и телом, ослеплённая закатом, с вольно вздымающейся роскошной грудью. Древняя природа заставляет пантеру забыть обо всем на свете, кроме вожделенной добычи. Легко запрокинуть эту пышущую огнём, трепещущую, как пламя, жертву, и с первобытной лаской вскинуть на руки, чтобы через секунду бросить в объятия мягкой колючей постели…

– Не так… сама… сама… – шепчут, глотая поцелуи, сочные губы.

Где-то в эту секунду летят самолеты, плывут корабли; где-то в Афганистане и в Анголе пылает война, кто-то умирает с оторванной ногой; южнее – в Кейптауне, в операционной – пересаживают сердце молодой девушки, погибшей в автокатастрофе, в грудь пожилому мужчине; в экваториальной Гвинее в теплой жиже жируют крокодилы, над их головами по лианам скакчут макаки; на другом контененте – на Амазонке, напуганная лесным пожаром, выползает на берег, сверкая чешуей, жирная анаконда; в притонах Венесуэлы не затихающая ночная жизнь, выплевывает поутру, как бледные огоньки сигарет, незащищенные зелёные плечи юных проституток; во льдах Арктики, среди синих торосов, в негаснущем мареве полярного дня бродят рыже-белые медведи; в дремучей сибирской тайге, отгоняя липкую мошкару едким дымом папирос, геолог коротает ночь, звеня на гитаре, мечтая о зелёном домашнем абажуре, о полке с вожделёнными книгами… А здесь, на затерянной в лесной глуши поляне, в шуршащей, как летний дождь, мятой копне, двум людям нет до того никакого дела. Они забывают обо всём, им кажется: секунда, другая – и они окажутся на пороге разгадки великой, важнейшей тайны на свете…