Опись имущества одинокого человека - Сергей Есин

В самом большом бумажнике, в подлинном «лопатнике», в одном месте чуть надорвалась подкладка и видна бумажная, для жесткости, проклейка. В качестве этого самого проклеивающего материала использовано какое-то железнодорожное расписание или инструкция. Я прочел, естественно, со стариной «i»: «Всего от станции Рожище» – дальше шли цифры. Разобрал и название другой станции: «Ковель». Какой же это год? Не исключено, что век был и позапрошлый, самый конец. Кому же могли принадлежать эти бумажники? Только двум людям – или моему деду «машинисту» Сергею Михеевичу Афонину, или моему последнему отчиму Федору Кузьмичу Сапрыкину. И здесь возникает некий казус. В силу исторического момента оба говорили о себе как о представителях неимущего класса. Дед был революционером, советским и партийным работником – крестьянин, пролетариат. Но вот когда мы с матерью (в девичестве Зинаидой Сергеевной Афониной) очутились в эвакуации в Рязанской области, в деревне Безводные Прудищи, то оказалось, что единственный кирпичный дом принадлежал именно моему прадеду Михею, отцу Сергея (мой дед) и Валентины (моя двоюродная бабка и первая жена моего будущего отчима Федора Кузьмича). Возле этого дома рос и большой яблоневый сад. Топить было нечем, но на правах наследницы моя мать этот сад на дрова и срубила.

«Лопатник» не мог, казалось бы, принадлежать и свояку моего деда, Федору Кузьмичу, дяде Феде, как я всегда называл своего отчима. Ах, как запутаны семейные кланы! По его собственным рассказам, дядя Федя – из совсем бедной семьи сельского рабочего. Если быть точным, он родился в 1891 году в селе Никольском Харьковской губернии Волганского уезда Вилико-Бурлуцкой волости. Потом семья переезжает в Харьков, отец – стрелочник, мать – рабочая на фабриках. В 1910 году мой отчим окончил Харьковское железнодорожное техническое училище.

Но в домашних рассказах дядя Федя иногда говорил, что окончил реальное училище. Были гимназисты и реалисты. В феврале 1920 года в Харькове проводилась партийная неделя, и вот тогда-то, 8 февраля, мой будущий отчим вступил в члены КПСС (тогда РКП(б)). В его бумагах, тоже хранящихся в папке, нет никаких справок или упоминаний о службе в армии – естественно, в армии царской. В этих бумагах лишь в автобиографии дан легкий намек на какую-то иную судьбу. Автобиография – это всегда лучший способ по-другому изложить правду о себе. «В 1915 году Харьковско-Полтавским управлением, где я работал, я был командирован в Гидротехническую организацию Министерства земледелия для… действующей армии». И все. Однако в той же самой папке есть небольшая фотография будущего секретаря партийной организации знаменитого Промстройпроекта – в форме царского офицера.

Так кому же все-таки принадлежал этот музейный «лопатник»?

Папка отца

Иногда лучше оставаться в неведении. Мифы учат, что лучше не развязывать узлов и не отмыкать шкатулок. Не успел я открыть картонную с завязками и проклеенной матерчатой боковиной бумажную папку, как был лишен первой своей иллюзии. В семье всегда ходят мифы о своих более удачливых, знаменитых или даже великих предках. Будь то Соловей-разбойник или Ухарь-купец. Рухнула легенда о моем другом прадеде, будто бы владевшем хлебным заводом на Северном Кавказе. Растворилась и привлекательная легенда, будто бы моя прабабушка, в бархатном платье во время масленичного разговения, серебряным половником выудила из серебряного же жбана со сметаной свою комнатную туфельку. Будто бы крутой мой прадед этой же просметаненной туфлей прабабку перед опешившими гостями так хрястнул по морде, так хрястнул… Сцена очень выразительная для кинематографа, а возможно, уже побывавшая где-нибудь в литературе. Домашние мифы обычно не ходят особенно далеко. Первая же бумага, извлеченная из папки, сообщала, что отцом моего отца, родившегося 1 мая 1916-го и крещеного 3 мая был Чембарского уезда, села Кондоль крестьянин Михаил Антоновъ Есинъ. С прабабкой вышел казус – ее имя оказалось на сгибе бумаги и полностью исчезло, правда, чуть ниже значилось: оба православного вероисповедания. Здесь же, в свидетельстве № 858, выданном из Пензенской духовной Консистории Михаилу Есину, значились и «восприемники» после крещения его сына – это саранский мещанин Иван Алексеевич Корнилов и жена крестьянина села Головщина Марфа Павловна Котикова.

От мифа моего собственного «благородного рождения» не осталось и дыма. Я много раз задумывался, как в советское время молодой человек, даже без высшего образования, мог сделать карьеру? И здесь – какое счастье, что сохранились эти корочки и обрывки бумаги, по которым кое-что можно было проследить. Папка, которой хватило бы на добрую книжку из знаменитой молодогвардейской серии ЖЗЛ – жизни замечательных людей. Практически любая жизнь не только неповторима, но и замечательна. Но я ведь не пишу ни историю собственной семьи, ни жизнь замечательного человека. Вещи и предметы иногда рассказывают об эпохе значительно ярче, чем очевидцы.

Как же интересно в старые времена выглядели справки, удостоверения, мандаты и свидетельства. Тогда не было трудовой книжки, но был «Трудовой список» размером с ладонь. На обложке корочки Российского коммунистического союза молодежи, оказывается, был напечатан портрет Карла Либкнехта. Зачетная книжка Московского государственного университета в 1929 году имела не горизонтальный, как сегодня, вид, а вертикальный. Кирпич, поставленный на узкую сторону. Но вот теперь мрачные странички эпохи.

«На основании ордера Народного Комиссара Госбезопасности СССР за № 1285 от 18 июля 1943 г. произведен обыск/арест у гр. Есина Николая Михайловича в доме 10/12 кв. 52 по Померанцеву пер. При обыске присутствовали дворник дома гр-н Качатков и жена Есина Н.М Есина Зинаида Сергеевна.

Согласно ордеру арестован Есин Николай Михайлович. Изъято для доставления в Народный Комиссариат Госбезопасности СССР следующее:

1. Партбилет…»

Дальше идут обычные документы: паспорт, служебное удостоверение, вещевая книжка, хлебная карточка, карточка на мясо – всего 16 пунктов… Записные книжки, фотографии…

Но ни одна гениальная пьеса не смогла бы существовать и стать классикой, если бы в ней не звучали комические ноты. В этой же папке редчайший лагерный документ:

«Пропуск № 81. Столовая отличника производства. Фамилия: Есин. Имя: Николай. Отчество: Михайлович. Бригада 15. Колонна 2».

К пропуску приложена и «Книжка отличника, работающего стахановскими методами труда». Здесь также фамилия владельца, графа с наименованием подразделения, но есть и еще графа: «Ст. УК. и срок. 58/10 – 10 лет». На следующем развороте этой напечатанной на сером оберточном картоне небольшой книжечки: «Положение о книжке отличника, работающего стахановскими методами труда». Пунктов четыре, подпунктов пять. И есть в левом верхнем углу надпись: «Утверждаю. Начальник управления Раблага НКВД СССР ИНОЗЕМЦЕВ».

Шинель отца

Шинель «ушла» довольно рано. Платяной же шкаф, в котором она висела, сохранялся довольно долго и переезжал с квартиры на квартиру. Наконец и он исчез, был разобран и растворился в мусорной свалке. Я любил прижиматься лицом к влажной шинели отца, когда вечерами он приезжал с работы. У шинели был неповторимый сырой и едкий запах. Мне уже было около семи лет, и это было на квартире в Померанцевом переулке. Тут же в переулке стояла и школа № 50, тогда почти новое четырехэтажное здание предвоенной постройки. Сюда уже после ареста отца отвела меня мать – в первый класс. Я помню имя моей классной руководительницы – Серафима Петровна Полетаева, и фамилию директора – Шибанов. Директор Шибанов, как и мой отец, был фронтовиком. Отца, правда, в самом начале войны быстро и тяжело контузили и отправили дослуживать в тыл. Когда его арестовали, он был заместителем военного прокурора Москвы.

Арест я хорошо помню. Меня разбудил брат – он старше меня на четыре года и многое уже соображал. Вот его реплика: «У нас обыск». Через щелочку в дверях мы смотрели, как два молодых человека на ярко освещенном обеденном столе перебирали бумаги. У меня в памяти есть и другие картины, но я их пропускаю. Арест отца я достаточно описал в повести, название которой уже было упомянуто.

Отец, видимо, ушел в старой шинели, а его новая, парадная, запах которой я так любил, осталась висеть в шкафу. «Мой папа в командировке», – сказал я утром мальчишкам во дворе. «Твоего папу арестовали», – поправили меня все знающие мальчики.

Шинель жила в шкафу – подобные сооружения в мое время называли шифоньерами, – пережила, вместе со шкафом, переезд в проходную комнату из спальни. Это когда по суду нас уплотнили и мы втроем (мама, брат и я) стали жить в проходной комнате, за занавеской, отделяющей нас от соседей. Потом ночью раздался отрывочный звонок в дверь, и на одну ночь появился незнакомец.

Это был друг отца по лагерю, доктор, которого внезапно, по жалобе моего отца, освободили. Доктор пробыл у нас всю ночь, разговаривал с мамой шепотом. Он привез и письмо отца, которое не прошло лагерную цензуру. Утром мама отправила приезжего на вокзал, надев на него шинель со споротыми погонами и отцовские сапоги. Тогда в военном ходили все, и форма не вызывала подозрений. Я до сих пор помню запах этой шинели – может быть, это запах отца: табак и спиртное? – и мог бы эту шинель отыскать по запаху.