Опись имущества одинокого человека - Сергей Есин

«Военная Коллегия Верховного Суда Союза ССР, 8 августа 1957 года – 028894/56. Справка. Дело по обвинению Афонина Сергея Михеевича, до ареста – 28 октября 1937 года.

Приговор Военной коллегии от 28 июля 1928 года в отношении Афонина С.М. по вновь открывшимся обстоятельствам отменен, и дело за отсутствием состава преступления прекращено. Афонин С.М. реабилитирован посмертно.

Зам. председателя Военной коллегии Верховного суда СССР полковник юстиции П. Лихачев».

Эта бумага, имевшая такое значение для всей семьи, уместилась на половине письменного листа. Дед умер – уже по другим документам – 13 ноября 1942 года. Ковал, так сказать, победу где-то в тылу, в лагерях.

Чемодан из шкуры нерпы

Я по своей натуре – барахольщик. Есть предметы и вещи, ныне утерянные, но оставшиеся в моей памяти с такой ясностью, что до сих пор мне кажется, что они продолжают существовать где-то у меня дома. И в первую очередь это чемодан из шкуры нерпы, когда-то принадлежавший моему деду.

Было время, когда начальники ездили из одного конца страны в другой в так называемых «мягких» вагонах и возили с собою существенный багаж. Теперь в командировку можно отправиться с одним портфелем. Я предполагаю, что дед приобрел чемодан, когда, как лицо, причастное к дипломатии, уезжал из Японии или же когда в нее поехал. Чемодан был тяжелый и роскошный, снаружи обтянутый пятнистой тюленьей шкурой (нерпа – вид тюленя). Одно время в Москве – в шестидесятые годы – модники носили шапки из нерпы, похожие на гусарские кивера. В то время я этот чемодан постоянно вспоминал. Углы и ручка у него сделаны из плотной и дорогой коричневой кожи. А может быть, его изготовили не умельцы из Японии или китайцы, жившие в то время во Владивостоке, а припутешествовал он из Америки, откуда-нибудь с Аляски?

Внутри чемодан – я не упомянул медные замочки и заклепки снаружи – отделан роскошным шелком и дополнен внутренними ремнями, чтобы утягивать носильные вещи и другой скарб. Подобного дорожного чуда я больше никогда не видел и абсолютно уверен, что благодаря дизайну «нерпа» могла бы стать экспонатом в каком-нибудь современном музее чемодана.

Именно с этим чемоданом, а также, наверное, с еще одним или двумя другими бабушка Евдокия Павловна, мать моей матери, приехала в 1943 или 1944 году в Калугу из Владивостока. От одной дочери к другой. Тяжелы чужие коврижки! В какой мере для моей семьи Владивосток родной, я догадываюсь, но точно не знаю. Мама закончила два или три курса почвенного факультета в тамошнем университете и в том же городе встретила моего отца. Когда это было? Все приходится брать внутренним расчетом. Если мой покойный брат Юрий 1930 года, а перед этим у моей мамы родилась еще двойня, два мальчика, умершие младенцами, то, значит, это где-то 1926 или 1927 год. На детей тогда, на взлете советской власти, не скупились. Итак, мои родители встретились во Владивостоке, а потом отец работал, кажется, в Хакасии. Существует домашняя легенда о том, как мой старший брат заболел и врач прилетел к нему на самолете. Отец тогда служил или следователем, или прокурором. Но во Владивостоке крепко закрепилась родня моей матери – дядя Вася и тетя Вера. Видимо, к кому-то из них, своих детей, бабушка и переехала со станции Морозовская Воронежской области перед войной, когда в 1937 году арестовали деда. Уезжала бабушка, видимо, с этим непростым чемоданом.

Не свой хлеб, хотя и у родных дочерей и сына, всегда если не горек, то и не сладок. Бабушка была немногословной, но самостоятельной женщиной. С родными, сыном и дочерьми, мать всегда уживется, но были еще зятья и невестки. Как я понимаю, со своим малым скарбом и памятным чемоданом из шкуры нерпы бабушка во Владивостоке переезжала из одной квартиры на другую и от одной обиды к другой. И видимо, с легким сердцем, как только наши войска освободили захваченную немцами Калугу, бабушка через всю страну – неграмотная, уже старая женщина, – махнула к средней дочери Анне. Для меня всегда она была тетей Нюрой.

Довольно скоро подкормиться отослали в Калугу и меня.

Бабушка жила в Калуге до тех пор, как можно было жить и терпеть. С фронта вернулся муж тети Нюры, дядя Федя – меня всю жизнь преследуют одни и те же имена. В деревянном домике на берегу Оки, где разливы подкатывали почти к самому порогу, становилось тесно. У тети Нюры и дяди Феди было три дочери – Валентина (как кстати я сказал об одних и тех же именах!), Нина, Тамара и сын Александр, который тоже вернулся с фронта. Все жили в двух комнатах и на террасе. Бабушка спала на кухне.

Но тут демобилизовался еще и дядя Коля – младший брат моей матери и младший сын бабушки. Дядя Коля служил на торпедных катерах и был парень лихой. Не миновал он и «штрафного батальона», но выжил. Он не мог без моря и рвался во Владивосток. Кажется, там он и родился. Бабушка сразу воспрянула духом, у нее появилась гордая осанка. Она решила, что будет жить с младшим сыном, и снова отправилась в город на берегу бухты Золотой Рог. Сейчас через бухту к Русскому острову построили необыкновенный и очень дорогой мост. Бабушка только не знала, что контузия, полученная дядей Колей на фронте, не пройдет так просто. Дядя Коля во Владивостоке, когда они принялись жить вдвоем с бабушкой, начал пить. В жестоких послевоенных пьянках пропал и дедушкин, из нерпчей шкуры, чемодан.

Бабушка, тетя Вера, дядя Вася, дядя Коля похоронены во Владивостоке на кладбище, которое, не как в Центральной России, лежит не ровно на месте, а взбирается по сопке. Об этом уже сказано.

Большая старинная папка «Monopol»

Тяжелая, как надгробье, папка эта уже лет двадцать стоит у меня на одной из книжных полок. Я прекрасно знаю, что в ней хранится, но внутрь не лезу. Во мне есть некий по отношению к себе (и не только) внутренний духовный садизм!

Я приведу два примера, связанных с этим состоянием. В день смерти моей матери в конце октября вдруг ярко и весело расцвел комнатный цветок, стоящий на подоконнике. И я тут же перестал его поливать. Он еще долго боролся за жизнь и цветение. Я достаточно рациональный даже в горе человек: наблюдая за этой борьбой, отчетливо понимал все происходящее, держа в памяти и похороны мамы, и цветы, но не поливал. Потом выставил цветочный горшок с потухшим растением в ноябре на балкон, и все погибло.

Другой эпизод связан тоже с не очень веселым. После смерти моей жены Валентины осталось висеть в стенном шкафу в коридорчике несколько меховых шуб. Валя, как и многие женщины, любила и, я бы даже осмелился сказать, коллекционировала шубы. И вот через несколько месяцев после похорон по квартире стала летать моль. Я прекрасно понимал, откуда эта моль взялась, где поселилась и множится, но палец о палец не ударил не то чтобы сыпануть нафталина (слово прошлого века – химическое вещество, которое злобные насекомые, жрущие человеческую одежду, очень не любят; сейчас существует какое-нибудь «антимоль»), но даже чтобы просто открыть платяной шкаф – я не смог себя пересилить. Не мог поднять и справиться с роем воспоминаний, связанных с живыми. Потом шубы вместе с молью ушли на даче в огонь. Что-то из этой меховой коллекции раздал. На все нужно время.

Большая старинная папка «Monopol» так же обреченно стояла, пока открыть ее не стало совершенно необходимо. Я знал, что в ней содержится – документы и фотографии моего отчима Федора Кузьмича и всей его прежней семьи – в том числе моей двоюродной бабки Валентины Михеевны и их дочери Валентины. Здесь детали, вернее, те повороты жизни, которые мы зовем судьбой, а также маленькие и большие секреты, о которых я всегда догадывался, но мне было лень все проанализировать и подсчитать.

Лопатник

В папке среди пожелтевшей хрупкой бумаги хранятся два больших, а по сегодняшним меркам огромных, бумажника. В начале прошлого века на соответствующем жаргоне такие бумажники назывались «лопатниками». Это, естественно, тонкая дорогая кожа, старательная работа, ручная прошивка, несколько отделений. Один из этих двух бумажников еще можно было бы как-то сравнить с современным, сегодняшним портмоне, в котором и деньги хранятся, и фотография, и кредитные карты. Но по размеру – это почти pocketbook, в таком формате сейчас выпускают дешевые книги для чтения в метро, самолете или в поезде. Прочел и оставил на месте, где сидел. А вот другой бумажник просто гигантский, какой-то трехстворчатый, как «складень» с дорожными иконами. Оба вызывают во мне ассоциации с пьесами Александра Островского – купцы, промышленники, богатые мошенники. В этом смысле пьесы Островского безумно современные, как бы даже и не устарели, только нынешние биржевики и обманщики ходят не с бумажниками, а с банковскими пластиковыми картами. Я уже решил, что, написав эту книгу, оба бумажника, как бесценный и подлинный реквизит, я обязательно передам во МХАТ им. Горького.

В самом большом бумажнике, в подлинном «лопатнике», в одном месте чуть надорвалась подкладка и видна бумажная, для жесткости, проклейка. В качестве этого самого проклеивающего материала использовано какое-то железнодорожное расписание или инструкция. Я прочел, естественно, со стариной «i»: «Всего от станции Рожище» – дальше шли цифры. Разобрал и название другой станции: «Ковель». Какой же это год? Не исключено, что век был и позапрошлый, самый конец. Кому же могли принадлежать эти бумажники? Только двум людям – или моему деду «машинисту» Сергею Михеевичу Афонину, или моему последнему отчиму Федору Кузьмичу Сапрыкину. И здесь возникает некий казус. В силу исторического момента оба говорили о себе как о представителях неимущего класса. Дед был революционером, советским и партийным работником – крестьянин, пролетариат. Но вот когда мы с матерью (в девичестве Зинаидой Сергеевной Афониной) очутились в эвакуации в Рязанской области, в деревне Безводные Прудищи, то оказалось, что единственный кирпичный дом принадлежал именно моему прадеду Михею, отцу Сергея (мой дед) и Валентины (моя двоюродная бабка и первая жена моего будущего отчима Федора Кузьмича). Возле этого дома рос и большой яблоневый сад. Топить было нечем, но на правах наследницы моя мать этот сад на дрова и срубила.