Гибель "Марии" - Т. Есютин

Матросы были в восторге. Но не успел оратор сказать последнего слова, как к нему подошел дежурный унтер и предложил ему итти к дежурному офицеру. Оратор не стал сопротивляться, спрыгнул с койки и последовал за унтером. Обернувшись, он крикнул нам: [30]

- Дорогие товарищи! Я ухожу от вас! Но знайте, что я боролся, и буду бороться за дело рабочего класса пока наши классовые враги не будут окончательно сломлены!

Из комнаты дежурного офицера этот изумительный человек пропал неизвестно куда, и мы его больше не видели. Его слава и поныне звучат у меня в ушах.

Виновники гибели «Марии»

Прошло несколько месяцев. Все уцелевшие моряки с «Марии» были расписаны по другим кораблям Черноморского флота. Получил новое назначение и офицерский состав «Марии». Помню, что на «Марии» был ряд офицеров с немецкими фамилиями. Представители прибалтийского дворянства, всегда кичливые, высокомерные, - с презрением относившиеся к русскому человеку эти офицеры: фон-Рененкампф, лейтенант Энгельман и мичман Фок, особенно были ненавидимы матросами. Бывали случаи, когда явно сквозила измена или предательство со стороны такого «начальника» тевтонского происхождения.

Командующий флотом в первые годы империалистической войны 1914-18 гг. вице-адмирал Эбергард несколько раз преступно небрежно пропускал германский мощный крейсер «Гебен» к берегам Крыма и Кавказа, где беззащитные города и поселки подвергались разгрому от артиллерийского огня немецких пушек. Недаром говорили на кораблях, что если чуточку изменив - перевести с немецкого на русский язык фамилию адмирала Эбергард - то выходило: «Хранитель «Гебена». И впрямь делалось видимо все. что давало бы возможность «Гебену» (совершать и далее своя пиратские набеги… [31]

Вот один из таких немецко-русских офицеров мичман Фок после гибели «Марии» очутился на линейном корабле «Екатерина Великая». По флоту был издан приказ о тщательном хранении боеприпасов на кораблях с введением круглосуточного дежурства в башнях, погребах и зарядных отделениях особых дозорных. Входить в башню и отделения с боеприпасами разрешалось лишь служебным лицам, да и то с обязательным присутствием караульного начальника.

Была полночь, когда в зарядное отделение третьей башни спустился мичман Фок и приказал дозорному Соловьеву, дежурившему у люка в зарядное отделение, открыть последнее.

- Не имею права, - ответил Соловьев, - без караульного начальника кому бы то ни было открыть люк в зарядное отделение.

- Но мне надо проварить температуру в погребе.

- Не имею права открыть люк, ваше благородие!

Мичман, захлебываясь от злости, обрушился на Соловьева с грубой руганью, приказывая немедленно пропустить его в зарядное отделение.

Соловьев твердо стоял на своем и не пропускал офицера. Мичман решил пойти на хитрость. Переменив тон, он с напускным дружелюбием, заискивающе, стал уговаривать Соловьева:

- Ты ведь хорошо понимаешь, что может случиться с кораблем от повышения температуры в погребах. Вспомни, что случилось с «Марией». Сколько тогда народа погибло. Вот и теперь надо срочно проверить состояние температуры.

- Все это я хорошо понимаю, ваше благородие, а открыть зарядное отделение все-таки не могу, - твердо ответил Соловьев. [32]

Сильным рывком взбешенный офицер пытался отбросить Соловьева в сторону и силой проникнуть к люку.

Не удался и этот маневр. Не так-то просто было изнеженному барчуку взять верх над могучим кряжистым волжанином Соловьевым.

Выхватил Соловьев наган, отчеканил спокойно и убежденно:

- Ваше благородие, уходите сейчас же, а не то угроблю, а потом пусть судят меня!

Протрезвел Фок от этих слов: зубы лишь скрипнули, да лицо перекошенное не стало на себя похоже.

Повернулся и вверх бегом по трапу.

Дождался Соловьев смены: рассказал все случившееся.

Крепко возмущались матросы наглостью Фока; горячо одобряли поступок Соловьева:

- Правильно, браток, сделал, что не пустил гада! Угробил бы корабль, как и на «Марии», сделал бы свое грязное дело! Коробку-то построили бы новую, а вот ребят было бы жаль, да и сколько бы еще сирот осталось!

После смены Соловьев настоял, чтобы о происшедшем было доложено старшему офицеру. Этот отдал приказание немедленно вызвать к нему мичмана Фока. Каюта мичмана была закрыта на ключ. Никто из нее не отзывался. Взломали дверь. На койке лежал застрелившийся мичман. Труп увезли с корабля скрытно; никто так и не узнал, куда он делся. Грозя судом и всяческими карами, старший офицер запретил команде говорить о самоубийстве мичмана Фока.

Становилась все более ясной связь немецких офицеров, служивших в русском флоте, с рядом изменнических предательских случаев взрывов кораблей, [33] гибели их на минных неприятельских заграждениях.

Даже назначенная официальная следственная комиссия по делу гибели линейного корабля «Императрица Мария», расследуя причины и обстоятельства гибели линкора, сообщала следующие подробности:

«20- ое октября 1916 года в 6 ч. 18 мин. утра под первой башней начался пожар, сопровождавшийся через две минуты после начала его сильным взрывом, причем столб пламени и дыма взметнуло на высоту до 150 саженей (325 метров). Множество людей из команды, находившейся в носовой части корабля, было убито, обожжено и сброшено за борт силою газов. Паровая магистраль вспомогательных механизмов была перебита, электрическое освещение потухло, пожарные насосы прекратили работу.

После первого взрыва в продолжение 48 минут последовало еще 25 взрывов, и в 7 час. 30 мин. «Мария» легла на правый борт и затонула на глубине от 10 до 8 саженей, причем форштевень ушел в ил на глубину 25 фут. Из экипажа корабля погибло 228 человек и 85 были тяжело ранены и обожжены».

Переходя к рассмотрению возможных причин возникновения пожара в крюйт-камере, комиссия остановилась на следующих трех:

1) самовозгорание пороха,

2) небрежность в обращении с огнем или с порохом,

3) злой умысел.

Комиссия, тщательно расследовав все предполагаемые причины, пришла к выводу, что первые два предположения необходимо отбросить, как не имевшие места на «Марии». Оставался «злой умысел», на вероятности которого и остановилась комиссия в своем [34] выводе. Нельзя умолчать о третьем и последнем четвертом разделе заключительного вывода в акте комиссии:

… 3) «Чтобы поджечь заряд так, чтобы он загорелся например через час или более после поджога, и этого совершенно не было видно, не надо никаких особенных приспособлений, достаточно самого простого, обыкновенного фитиля. Важно, чтобы злоумышленник не мог проникнуть в крюйт-камеру, после же того, как он в нее проник, приведение умысла в исполнение уже никаких затруднений «не представляет».

4) Организация проверки мастеровых не обеспечивала невозможность проникновения на корабль постороннего злоумышленника, в особенности через стоявшую у борта баржу. Проникнув же на корабль, злоумышленник имел легкий доступ в крюйт-камеру для приведения своего замысла в исполнение»…

В этом заключительном слове комиссии все характерно для последних судорожных месяцев существования царского режима, для его следственных органов, для порядков на флоте.

Оказывается, проникнуть не только на корабль, но и в башни и в зарядные отделения никакого затруднения ни для кого не представляло. С преступно-небрежной беспечностью люки бомбовых погребов были всегда и во всякое время открыты. В кожухе штыра башни был лаз в крюйт-камеру. По положению, обычно запираемая на ключ дверца лаза - по приказанию начальства не только не запиралась, но и, вообще, была снята. Во всех помещениях башни находился размещенный на жительство личный состав башенной прислуги. Никакого наблюдения за живущими в башне и приходящими в нее не велась. Распорядок жизни и работы на корабле характеризовался полной потерей [35] бдительности. Немудрено, что немецкий шпионаж нашел на линкоре исключительно благоприятные обстоятельства для совершения диверсионного акта. А что немецких шпионов находилось достаточно как в Севастополе, так и в других портах и базах флота - это было общеизвестно как командованию, так и офицерскому составу.

Около 30 процентов всего командного состава царского флота были адмиралы и офицеры, носившие немецкие фамилии. Ряд офицеров имел родных братьев, служивших в германском флоте. Какими-то путями эти «родственники», ни мало не смущаясь военными действиями, успешно переписывались и даже обменивались посылками. Пресловутый адмирал Эбергард, о котором говорилось выше, так тот умудрялся даже свое грязное белье регулярно отправлять для стирки в Голландию целыми корзинами, уверяя, что по-настоящему приготовить крахмальные воротнички могут лишь голландские прачки… И это в то время, когда рядовому матросу или солдату «императорской армии и флота» не разрешалось отправить к себе в деревню простой открытки без предварительного просмотра ротного командира и наложения штампа: «Просмотрено военной цензурой».