Философия крутых ступеней, или Детство и юность Насти Чугуновой - Альберт Карышев

– Она и без моих измен устраивала мне сцены.

– Я имею в виду не мелкие истерики, а сцены ревности, – сказала Вера Валерьяновна. – Не совестно тебе? Ладно, это ваши личные отношения. Но как же нам, старикам, больно за Настю! Ты откровенно её обманывал, заставлял страдать…

– Так и знал! – воскликнул Алексей, пробившись сквозь горячую речь матери. – Пошли упрёки и разоблачения! Как вам ни позвонишь, всё одно и то же! Что отец, что ты!.. Я уж боюсь звонить! И приходить к вам боюсь. Только ругаете и учите. Без того тошно.

– А ты хотел бы и жизнь вести неправедную, и сохранять душевное спокойствие? Так, сынок, не бывает. За грехи приходится платить муками совести, если, конечно, есть совесть. Ищешь предлоги для оправдания; но дело обстоит проще, обыкновеннее: видишь, что виноват, но не хватает духу раскаяться.

Сын с матерью помолчали, и Алексей сказал:

– Вины с себя не снимаю. Но не подонок же я… Бросаешься такими словами, что мурашки бегут по коже. Не спихивали мы Настю. Помнишь ведь, наверно: в университете начались госэкзамены. Я и Ирина зашивались, и вы с отцом взяли ребёнка к себе.

– Не совсем было так, – ответила Вера Валерьяновна. – Даже совсем не так. Не надо выдумывать, Алёша, себе в утешение. Ничего вы с нами не обговаривали – привезли малышку и поставили нас с отцом перед фактом. Я в то время вышла из больницы после серьёзной полостной операции. Врачи запрещали мне тяжёлую домашнюю работу. Отец первое время один убирался в квартире, нянчил, обстирывал Настю.

– Да, так получилось, – сказал Алексей, вздохнув. – Московские старики не смогли, или не захотели заниматься с нашей дочерью. У них тогда был отпуск. Куда-то они уезжали.

– А вы не в том виноваты, что по стечению обстоятельств привезли к нам ребёнка. Мы всегда рады помочь. Но дальше-то куда вы делись? Почему, сдав экзамены, не постарались взять Настю к себе? Новые жизненные затруднения помешали? Затруднения никогда не кончаются. Не одно, значит, другое… Мода, что ли, пошла у родителей подбрасывать младенцев деду с бабкой, а то и бросать на произвол судьбы? Только и слышишь нынче по радио и телевидению: безнадзорные дети, дети-сироты, опекаемые дети, сиротские приюты. Сирот становится всё больше. Вот и Настя при живых родителях – сирота…

– Ладно, мама, не загоняй в угол, – сказал Алексей.

– Не загоняю. Но с болью говорю о том, что накопилось в душе… Вы, родители, и материально не поддерживали и не поддерживаете ребёнка. Московские старики хоть кое-что посылают на содержание Насти из своего кармана, а каждый из вас и не думает помочь… И вот что поразительно: отец не навещает дочь, живя с ней в одном городе. Где ты хоть находишься? У своей второй или уже третьей?..

– Не язви, мама. У той я живу, к которой ездил из Москвы, что теперь скрывать… Викторией её зовут… Пока не прописан. Думаем пожениться, тогда пропишусь. Это моя собственная жизнь, и никого она не касается. Я уже не маленький… Мы дружим со школьных лет. В одном классе учились. Видишь, у меня старая, а не случайная симпатия.

– Молодец, сынок! Жил с одной, но поддерживал отношения со «старой симпатией»! Это, конечно, по-мужски и по-современному! Не успел развестись с первой, как женишься на другой, не представив невесту родителям, не посоветовавшись с нами, не подумав о дочери! И прописаться тебе, бедному, негде!.. А ведь, как развёлся, пообещал жить у отца с матерью и заниматься ребёнком!..

– Поговорили, хватит, – оборвал Алексей разговор. – В тебе, мама, чувствуется школьная учительница. Надеялся на понимание, а схлопотал расправу. До свидания. Отцу привет. Насте скажи, что на днях зайду.

– Нет, милый, – ответила Вера Валерьяновна, – говорить Насте, что она скоро увидит отца, я больше не стану. В который раз обманешь, и снова ребёнок будет страдать.

5

Среди недели Андрей Иванович собрался в Москву. До него дошли слухи о захвате государственных столичных издательств частными лицами, и он захотел выяснить на месте, как обстоят дела с продвижением рукописи его книги, принятой к публикации ещё в советское время, накануне «перестройки». Захватчики, по слухам, силились прибрать к рукам и Союз писателей, чтобы нацелить его деятельность на западническую идеологию и самолично распорядиться доходами от коллективного писательского труда. В Союзе, рассказывали Чугунову свидетели, шли тяжёлые холодные бои, и защитники против захватчиков держались геройски.

Рано утром Чугунов был на железнодорожном вокзале и в ожидании первой московской электрички прогуливался, всюду наблюдая знаки новой коммерческой эпохи, наступавшей в стране и поименованной «перестройкой». Утро было тёмное, как ночь. По привокзальной площади, выложенной серым камнем, в свете фонарей слабо мела змеистая позёмка. Раньше на площади стояли два промышленных ларька и киоск Союзпечати, скромные по содержанию, тускло окрашенные; теперь же с десяток пёстрых, ярко освещённых ларьков и киосков ходило по пятам за народом, прельщая его иноземными винами, табаками и сладостями, парфюмерными товарами и порножурналами. В просторном белёном вокзале тоже, куда ни глянь: ларьки, киоски, развлекательное чтиво и глуповатая реклама. А в билетных кассах: инфляция так вздула цены за проезд, что у небогатых людей спирало дыхание и дрожали руки, перебиравшие в кошельке обесцененные ассигнации. Билет из Григорьевска в Москву, стоивший при советской власти два рубля двадцать копеек, подорожал в «перестройку» до сотен рублей…

За решёткой стального забора, примыкавшего к вокзалу, блестели три железнодорожные линии. К первой приблизилась электричка, и Чугунов поспешил на перрон. Электричку подали старую, с жёсткими скамьями, с потускнелым печатным пластиком на стенах салонов. Скоро она набилась битком. Некоторые пассажиры поехали стоя. Чугунову посчастливилось сидеть. Он развернул купленную в вокзале свежую газету, но пробежал глазами лишь перестроечные заголовки – читать в тесноте было неловко, и думалось Андрею Ивановичу о другом.

Думал он о том, как явится в книжное издательство и несмело заговорит с редактором. Откуда взялась в нём эта заторможенность свободного общения, Андрей Иванович не мог себе объяснить – от природы он был человеком смелым, рисковым и незамкнутым. В ранней молодости Чугунов занимался парашютным спортом, плавал матросом на морских судах, а позднее, став инженером-корабелом, ремонтировал атомные лодки на дальневосточном спецзаводе. Он много чего повидал и перенёс, закалил нервы и волю; но, запоздало приступив к писательству, заробел перед редакторами газет, журналов и издательств. И робость эта со временем не исчезла. Возможно, она поддерживалась высокой требовательностью Чугунова к себе, сомнением его в своём писательском призвании, завышенным почтением к людям от литературы и самолюбием человека, попавшего в творческую среду не из околотворческой, а из посторонней, «технарской»…

Три с половиной часа занял путь до Москвы. На улице сделалось совсем светло. Выйдя из электрички на Курском вокзале, Андрей Иванович в толпе пассажиров прошёл по перрону, вышел на привокзальную улицу и, как всегда в сутолоке столицы, среди её огромных строений, почувствовал себя беспомощным и беззащитным. Долго ехал он в метро, на трамвае, потом, собираясь с духом и мыслями, двигался пешком. Открыв остеклённую дверь издательства, он пропустил на улицу какую-то даму в белой шубке, вошёл и свернул направо в комнату редакторов.

Те же канцелярские столы увидел Чугунов, расставленные по всей комнате, но за столами сидело непривычно мало работников. Прежде он ощущал на себе непроизвольные взгляды и пробирался под этими взглядами меж столов – нынче никто не обратил внимания на заезжего старого писателя с молодёжной сумкой на плече. Бывало, здесь толкались завсегдатаи издательств, «свои», и вполголоса болтали, пошучивали с редакторами – сейчас болтать было некому и почти не с кем. Двое молодых мужчин спортсменского вида, незнакомых Андрею Ивановичу, выносили из застеклённых шкафов за дверь комнаты толстые папки, сложенные на руках носильщиков, как дрова. «Похоже, рукописи, – подумал Чугунов. – Что ещё может быть в папках? Куда уносят?»

Его редактор была на месте. Не очень молодая крашеная блондинка, приглядная в гладком белом свитере и умеренном макияже (Северова Ольга Николаевна), сидела за столом у окна и рассеянно смотрела на улицу. На её столе, обычно заваленном рукописями и верстками книг, сегодня не лежало ни одной бумажки. Чугунов поздоровался. Северова повернула голову.

– Здравствуйте, Андрей Иванович, – сказала она. – Садитесь, пожалуйста.

Он взял стул от соседнего стола и сбоку подсел к редактору. Открыв свою сумку, Чугунов достал сухие белые грибы, нанизанные на нитку, и подарил Северовой.

– Какая прелесть! – сказала она, держа перед собой связку грибов, разглядывая и нюхая. – Какой запах! Есть я их не смогу. Повешу на стену, как произведение искусства, и стану любоваться!