Я отвезу тебя домой. Книга вторая. Часть вторая - Ева Наду

И теперь, сидя напротив его преосвященства, Филипп думал: связано ли это сегодняшнее приглашение с его речью в Совете? Или есть что-то ещё, что монсеньор де Лаваль хотел бы вызнать у него или рассказать ему?

Он продолжал думать об этом и тогда, когда они шли по длинной анфиладе комнат – до кабинета его преосвященства. Там, в кабинете, предложив Филиппу присесть и распорядившись насчёт ужина, прелат улыбнулся и произнёс:

– Не ломайте голову, господин де Грасьен. Я пригласил вас более для удовольствия, нежели для того, чтобы обсудить какие-либо важные дела. Хотя, признаюсь, ваше выступление возбудило во мне любопытство и добавило желания поговорить с вами и об этом тоже. Что – высказанная вами позиция – это и позиция его величества? Или вы говорили сегодня от своего имени?

Филипп ответил уклончиво:

– Его величество интересует результат – укрепление французского влияния на этой земле.

*

Филипп верил в это частично. Понимал: Людовика проще порадовать выигранной битвой, чем удачно заключённым с индейцами миром.

Неуспех развития колоний жители метрополии объясняли преступным бездействием её руководства. Полагали, что достаточно желания и доблести, чтобы жизнь и счастье в Новой Франции расцвели пышным цветом.

Потому он ответил и отвёл взгляд. Сделал вид, что рассматривает книги на полках, расположенных по правую от него руку. Вспоминал горячий свой спор с Мориньером, в котором тот впервые резко высказался против войны с ирокезами.

– Сейчас об этом и думать нельзя, – сказал Мориньер. – Глупо развязывать битву, когда нет ни единого шанса выйти из неё победителем!

– Но вы должны понимать, – возразил ему тогда Филипп, – что, высказавшись таким образом, вы выступите против чаяний Людовика. Вы должны знать, что ваш драгоценный отец Лалеман, пользующийся немалым доверием короля, уже обещал государю продолжать войну с англичанами и препятствовать всеми силами развитию английских колоний, несмотря на то даже, что Франция в данный момент официально не воюет с Англией. И это обещание было встречено его величеством с восторгом.

– Я знаю, – кивнул Мориньер. – Но что значит – продолжать войну? Какими силами? С какими результатами? Обещать подобное – значит не обещать ровным счётом ничего. Осыпать его величество клятвами и посулами – не значит исполнить их. Однажды каждому из нас придётся отвечать за свои слова. И отцу Лалеману – в том числе.

Мориньер говорил и говорил, приводил примеры, сбивал Филиппа с толку цитатами, забрасывал цифрами. Филипп же думал только об одном: будет очень трудно убедить его величество, что в данном случае не начинать войны – есть лучший способ одержать победу.

Людовик пылал нетерпением. Он мечтал о славе. И рассчитывал на то, что его доблестные французы проявят себя героями.

Тогда, дослушав Мориньера, Филипп спросил:

– Неужели вы осмелитесь написать всё это его величеству?

Тот взглянул на него удивлённо:

– Разумеется. Неужели вы бы не осмелились?

*

Кажется, и епископа теперь интересовал этот же вопрос.

Монсеньор де Лаваль смотрел на Филиппа внимательно.

– Вы в самом деле готовы защищать эту точку зрения перед нашим королём? – спросил мягко. – И вы уверены, что его величество одобрит заключение мира с ирокезами, если такового нам удастся добиться?

Филипп посмотрел в глаза епископу. Решил быть честным.

– Нет, – ответил. – Не уверен. Но довести информацию о необходимости этого до его величества готов.

Произнеся последнее, он нахмурился едва заметно.

Филипп чувствовал себя ненадёжно – как если бы шагал теперь по морскому берегу, по зыбкому, насыщенному водой песку. Остановись только – и песок затянет тебя вовнутрь, поглотит – не из злобы, а из одной своей природы.

Он по-прежнему не был до конца убеждён в правильности выбранного решения. И понимал, что, предпочитая теперь одну точку зрения другой, выбирает не только между войной и миром, но между королём и другом. И это, второе, было для него мучительнее и… важнее первого. Не будь здесь Мориньера, не окажись тот в непростом, больше того, опасном положении человека, попавшего в опалу, не настаивай тот теперь на непременном заключении мира с ирокезами… Не объяви Мориньер о своём безоговорочном стремлении идти в этом решении до конца и столь же безоговорочном намерении поставить его величество об этом в известность, Филипп предпочёл бы скорее броситься в битву и умереть, нежели противиться королевским ожиданиям.

Но сделав выбор, он больше не колебался:

– Когда придёт время говорить с его величеством, я сделаю всё от меня зависящее, – повторил он, понимая, что пауза затянулась.

Прелат кивнул, устало прикрыл глаза:

– Простите. Я обещал вам приятный вечер, а сам между тем не даю вам ни малейшей возможности отвлечься от проблем.

Филипп улыбнулся – принял извинения. Заговорил о холодной зиме, вспомнил пару забавных историй, пересказанных ему камердинером. Епископ ответил ему не слишком весёлым анекдотом из жизни мальчиков-певчих, коснулся приближающегося поста.

Они безуспешно пытались сменить тему. Но разговор так или иначе сворачивал в прежнее русло. Наконец, оба смирились.

Продолжили говорить за ужином. Ели медленно. Переговаривались, перебрасывались репликами. Не спорили – спорить было не о чем. Выстраивали беседу: обменивались взглядами, определяли позиции. Потом – уже за десертом – смолкли. Какое-то время устало ковыряли ложками в вазочках, заполненных великолепным бланманже.

Наконец снова заговорил епископ. Опять делился впечатлениями, рассказывал истории. В какой-то момент коснулся в очередной раз последнего заседания:

– День сегодня был непростой, – сказал. – И нет причин полагать, что дальше будет проще. Нам ещё повезло, что на сегодняшнем Совете не было отца Лалемана. Вот кто настроен категорически воинственно. И это понятно. Нет больших врагов на этой земле, чем ирокезы и иезуиты.

Филипп держал в руках бокал, наполненный превосходным вином, глядел на епископа. Сидел расслабленный. Слушал не слишком внимательно. После ужина ему очень хотелось спать. И он с трудом боролся с желанием прикрыть глаза. Думал, будет неловко, если он всё-таки не справится с собой и задремлет прямо тут, за столом.

Епископ рассказывал какую-то старую историю про мальчика-могавка, захваченного иезуитами. Потом упомянул о ребёнке, которого недавно собственноручно передал, вернул ирокезам. Наконец произнёс имя, расслышав которое Филипп вздрогнул, едва не расплескал вино.

– Я понимаю ненависть иезуитов к ирокезам, – сказал монсеньор де Лаваль. – Не так давно мне пришлось наблюдать воочию результат бесконечной жестокости последних. Когда я вспоминаю, в каком состоянии довелось мне видеть вашего друга, отца д`Эмервиля!.. Могавки передали нам его, измученного пытками, в обмен на ребёнка… Я не знаю, как он выжил! Когда я вспоминаю тот день, я понимаю неукротимое желание французов взяться за оружие и…

Он не договорил. Отложил в сторону ложку. Откинулся на спинку стула, едва заметно склонил голову набок. Всматривался в побелевшее лицо гостя.

– Вы не знали? – проговорил недоверчиво. – Я полагал… Простите, господин де Грасьен. Я и помыслить не мог, что вы можете быть не в курсе. Простите, прошу вас.

Филипп смотрел на прелата. И в ушах его колоколом гудело: «ваш друг…», «ваш друг…». Он коснулся рукой лба. Произнёс, с трудом справляясь с голосом.

– Отец д`Эмервиль, монсеньор, слишком бережёт своих друзей. Не желая, чтобы они волновались, он…

Взгляд епископа сделался тёплым. Он перебил Филиппа:

– Не старайтесь оправдать его передо мной. Мужество господина д`Эмервиля, его сила воли, его безграничное, невероятное терпение и стремление жить давно сделали это за вас. Простите его сами.

Глава 4. Просто «здравствуй»

На третий после ухода Леру день началась метель. И она продолжалась целую неделю. Клементине казалось, буре этой не будет конца. Каждое утро они с Вик просыпались в заметённом по крышу доме. Каждый день Клементина, едва поднявшись, расчищала выход, выбиралась наружу. И подолгу смотрела вдаль – пыталась хоть что-то разглядеть сквозь сплошную снежную пелену.

– Он вернётся! – шептала. – Непременно. Обязательно вернётся.

Изо всех сил старалась не пускать внутрь себя страх. Тот в отместку обхватывал её снаружи – леденил пальцы, обжигал мокрым щеки, пробегал мурашками по телу.

Несколько раз ей казалось, что она слышит шаги Леру. Однажды даже ей померещилась тень, мелькнувшая за затянутым пузырём окном. Она выскочила за дверь. Наткнулась на росомаху. Та стояла в нескольких шагах от Клементины, буравила её взглядом. Когда животное шевельнулось, наклонило ниже голову, прижалось будто бы к земле, Клементина в испуге бросилась обратно в дом. Заложила дверь, схватила Вик на руки. Та зарыдала, изогнулась, требуя свободы, едва не выскользнула из ослабевших вдруг материнских объятий.