Хроника его развода (сборник) - Сергей Петров

– У нас появляются сторонники, папа!

…Выслушав это, Лера сказала:

– У вас какие-то странные игры.

Ну да, согласился я. Вряд ли какой-нибудь родитель играет со своим дитём именно так. И поведал, что, прощаясь, подарил ему пятый айфон. Мне же дали неплохое выходное пособие. Тысяч двести пятьдесят. И я подарил ему айфон.

– Айфон? Ему девять лет! – удивляется Лера. – Зачем ему айфон?

Темно в салоне, трасса освещается слабо, но всё-таки я могу разглядеть её лицо. Таким это лицо я видел один раз. Во время моего визита зимой мы поссорились из-за какой-то херни. Ссора продолжалась недолго, даже полосы отчуждения не было, но лицо её тогда оказалось непривычным. Злым было её лицо, таким, как сейчас.

– Может, при других обстоятельствах, – объясняю, – я бы и не подарил. Но, понимаешь, тут такое дело… Я же прощаюсь с ним.

– Не понимаю…

Я смотрю на неё, её взгляд устремлён в дорогу, машина несётся со скоростью сто километров в час, мы движемся в деревню Глядены, к её родителям. Мне жаль, что она не понимает. Я удивлён. Для меня это как снег на голову.

– Почему ты мне этот айфон не привёз? Егор взял его и забыл! Он не понимает, что это дорогой подарок! Короче! Чтобы этого больше не повторялось!

– Чего не повторялось? – не понимаю я.

– Вот подарков таких!

– Ты хочешь сказать, что я вообще не должен делать ему подарков?

– Я этого не говорила. Всё должно быть в разумных пределах!

– Это в каких?

Лера замолкает. Я смотрю в окно. Глаза привыкли к темноте. Мимо проносятся дремучие леса, вот-вот вогулы выйдут из этих лесов. Не хочу думать ни о чём. Всё разрешится. Долгая разлука – вот причина её нервяка. Я же люблю, а раз люблю, значит, выдержу всё.

15

Сколько себя помню, Екатеринбург пронизывал мою жизнь какой-то невидимой нитью.

В девяностые я учился в ОВШМ – Омской высшей школе милиции. В моей группе из Екатеринбурга были двое. Хорошие такие парни, спортивные.

В школе милиции четыре года тогда учились. У нашего, девяносто шестого года, выпуска четырёх не получилось – три года и шесть месяцев. Напряжённая тогда в стране была обстановка с преступностью, и нас выпустили досрочно. Лере об этом факте я не говорю, она и так периодически намекает, что я окончил шараш-монтаж контору, на халяву получил высшее юридическое образование.

Почти четыре года я чалился в ОВШМ и всё это время на каникулы домой на поездах ездил. И все эти поезда следовали через Екатеринбург.

Пронизывала нить. Как ни крути – пронизывала. Ельцина любил пародировать, а он ведь был из Свердловской области! Будкинский алкаш, как выражается мой тесть…[1]

Ну и литература, разумеется. Именно литературный журнал, выпускающийся в Екатеринбурге, первым признал мой писательский дар, напечатав один из моих рассказов.

…Я ещё не устроился на работу, мне сказали подождать пару недель, и я этому рад. Гуляю, брожу по центру. Полдень, лица у людей радостные, наблюдаю за ними, пытаюсь понять: каков он – дух Екатеринбурга? Пока не получается. Местами этот город напоминает Одессу. Еле уловимо, но напоминает, пересечениями отдельных улиц с низкими домами и узкими ободками тротуаров.

Я дохожу до искомой точки. Здесь находится редакция журнала. Меня ждут.

– Так вот вы какой – Андрей Ветров!

Надя Куйбышева, изящная девушка, приветствует меня. Она – одна из заместителей главного редактора, занимается вопросами развития журнала. Надя протягивает мне руку, и я её жму. Хотя рука, судя по подаче, протянута для поцелуя. Теряюсь, туплю. Это бывает.

– Я с вами переписывалась на «Фейсбуке».

– Я помню.

– Очень рада, что вы теперь с нами.

Из кабинетов выходят работники редакции.

– Это – Андрей Ветров, – представляет меня Надежда.

Работники улыбаются, и снова рукопожатия.

Ощущаю себя звездой.

С ними можно иметь дело, думаю я. Это не редакции старых литературных журналов в Москве, сидящие в мрачных помещениях, где на каждого притащившего рукопись смотрят как на террориста с бомбой. Где старики бородатые в помятых штанах, писатели, снуют тудою и сюдою, выклянчивая гонорары. Здесь – свет и перспектива.

А ещё я обратил внимание, что в одной из комнат сидели люди и пили что-то из рюмок.

16

Этот стаканчик для зубных щёток. Этот – для Ниночки, она полощет рот из него. Полотенца для лица. Синее твоё, зелёное мое, жёлтое – Нинино. Бутылки с водой стоят под раковиной, пустые выносятся на балкон…

У Леры всё по пунктикам. Для неё непривычно, когда я что-то забываю, что-то делаю не так.

– Ты зачем свой бритвенный станок в Нинин стаканчик поставил?

– Извини, – говорю, – больше такого не повторится.

И повторяю это дня через два.

– Неужели трудно запомнить? Станок нужно ложить вот на эту полочку!

Не «ложить», а «класть», хочу сказать я. Но – не говорю, чувствую за собой неправоту потому что. Я не помню, с каких это пор у меня. Видимо, постоянно. Со всеми девушками, с которыми был в отношениях, у меня комплекс вины. Всегда так было. Если происходит что-то, я виноват.

Стыдобища. Очень стыдно мне за эту свою рассеянность.

Стаканчики, грёбаные стаканчики. Нет-нет да водружу я туда свой станок. Анализирую, пытаюсь понять почему? Доходит. У меня же в Жуковском, в ванной, тоже стаканчики. И я в течение семи лет опускаю в них свои бритвенные станки.

– Это инстинкт, Лера, привычка, понимаешь?

– Не понимаю.

М-да. Жизнь прожить – не поле перейти.

Трахнемся – забудем.

17

Кстати, про «трахнемся».

С Лерой мы сливаемся в одно в этом процессе. Переплетение и слияние. Слияние и поглощение. Она поглощает меня, не остаётся и следа от былого сверхведомственного моего лоска. Это её покорение Москвы, только покорение точечное. Она нагибает Контору. Будто даёт понять мне: забудь, забудь, ты давно не сверху, там уже я. И эта поза – моя любимая.

…Но! Как только я кладу не туда бритвенный станок, на меня вновь выливаются потоки критики, и я скатываюсь в свой андеграунд:

– Ты рассеянный! Ты в космосе! Сколько можно? Сколько я говорила…

Чувствую себя на азиатской половине Евразийского континента полным идиотом.

И чем больше я живу, тем больше ничего не понимаю. Что за дела, мать их фашистскую?

18

Меня обещают взять в организационный отдел старшим инспектором. Работа с бумажками. Никаких командировок. От этого невесело.

– Не так быстро всё делается, – объясняет мне Елена Юрьевна Шац, начальник отдела кадров. – Вы ведь устраиваетесь в серьёзную организацию.

Ага. До этого я работал в несерьёзной.

И всё же молчу. Хотя хочется сказать. И сказать сильно.

Не ты ли мне, мать твою фашистскую, названивала месяц назад и требовала, чтобы я уволился немедленно, ибо место это может «уйти»? Не ты ли? Говорил тебе, что сейчас я на проверке, что я не могу просто так плюнуть и уйти, потому что это непорядочно, если тебе слово такое знакомо. А ты отвечала: ничего страшного, это ваше право – уйти на пенсию без отработки положенного по Трудовому кодексу времени. А теперь, значит, «не так быстро делается».

Крупная баба пятидесяти лет, в очках, с непробиваемым лицом, Елена Юрьевна сидит за столом и пытается издеваться надо мной. Взгляд её – болото серьёзности и равнодушия. Я сразу понимаю причину. Её задело, что, ведя переговоры с ней из Москвы, я вёл себя достаточно свободно. Нет, конечно, не было обращений на «ты» и не ругался я матом, но пару раз позволил себе пошутить. Для неё это ненормально. Она считает себя тут едва не самой главной, Зевс в юбке, громовержец, здесь всё от неё зависит. А тут я. Шутник. Из Конторы! Понятное дело, что для такой особы моя манера общения не то чтобы развязной покажется – как минимум хамской!

– Вы так и не привезли справки о судимости, – бубнит она, копаясь в моих документах.

– Я привёз справки о судимости.

– Они у вас другой формы.

– Какая разница? Стоит же штамп. «Не судим»! Или вы хотите сказать, что по месту моей работы могли служить судимые люди?

– Я ничего не хочу сказать! – хлёстко произносит она. – Идите в информационный центр, подавайте заявление, через месяц справки будут готовы. Порядок для всех один!

Через месяц? И что я буду делать этот, мать его, месяц?

– А пока пройдите полиграф. Каждый кандидат при приёме на службу обязан его пройти…

…Невозмутимый, молодой, лет на пятнадцать младше меня, полиграфолог предлагает заполнить какие-то бланки и начинает долго и нудно рассказывать, что такое полиграф, что обмануть его практически невозможно, что всё это очень и очень серьёзно. Обманывать нельзя, волноваться нельзя, если плохо себя чувствуешь – тоже нельзя.

Мне на все его рассуждения и на долбаный детектор глубоко по херу. При устройстве в Контору меня пытал своими тестами четыре с половиной часа самый главный тамошний психолог, доктор наук, судя по его перекошенному лицу и дёрганому поведению – истинный профессионал. Он сказал мне, что его методика самая крутая, а полиграф – чистой воды шарлатанство и ненужная груда железа с проводами.