Счастье жить вечно - Аркадий Эвентов

— Но ты пойми, Валентин, я ухожу в армию. Не лучше ли тебе, действительно, уехать с мамой и Ирочкой? — Михаил Дмитриевич сказал это возможно спокойнее, не выдавая волнения.

В семье было твердо заведено: отец, пользующийся непререкаемым авторитетом и горячей любовью детей, никогда не навязывал им своего мнения, а тем более не приказывал, не заставлял. Он только сообщал им о том, как поступал сам, когда был в их возрасте и положении. И при этом всегда советовался с ними, спрашивал их мнение, считался с мнением детей. И дети неизменно действовали лучшим образом, именно так, как хотелось бы отцу.

— Подумай, сынок, не поступай опрометчиво. Ты еще очень молод. Вся наша семья получила возможность эвакуироваться вместе с институтом в глубь страны, на Волгу. Этой возможностью не следует пренебрегать. Не правда ли?

— Но ты пренебрег, папка! — так они, и Валентин и Иринка, всегда называли отца, ласково и тепло: «папка!» — Ты, пожилой и больной человек, профессор, которому подавно место в тылу, идешь добровольцем на фронт. Я хочу поступить, как ты.

Он был прекрасен в эти минуты — сын, комсомолец!

Отцовское чувство страха за судьбу единственного сына уступало место той общности интересов и стремлений, которая всегда связывала Мальцева-отца и Мальцева-сына. Страх, тревога и горе отодвигались гордой мыслью о том, что вчерашний мальчик становится сегодня бойцом, что они оба — отец-коммунист и сын-комсомолец — не оставят в беде Ленинград, любимый город, славу и твердыню России, что они будут плечом к плечу стоять в рядах его защитников.

— Поймите меня правильно, мои дорогие, — продолжал Валентин, — я не могу уехать вместе с мамой и Ирой. — Я — не женщина, не ребенок, и не старик. Такие, как я, нужны больше всего здесь, а не в глубоком тылу.

— Но тебе уже отказали в военкомате, — напомнила мать. — Сказали ведь — рано, возрастом не вышел, а когда подрастешь, тогда сами и позовут, не забудут.

— Да, мамочка, это действительно так. Только зачем мне уезжать, когда я пригожусь Ленинграду? Я обратился в райком комсомола, просил дать мне дело на обороне города. Уважат мою просьбу.

— А школа как, Валечка? — не унималась мать. — Тебе еще нужно учиться в десятом классе. И ты так хорошо учишься! Неужели бросишь школу, не получишь среднего образования?!

— Не беда, мамочка, ну ей богу же, не беда! Что случится, если в десятом классе доучусь потом, после победы? Ровным счетом ничего! Огорчаться нет нужды. Теперь нужно думать совсем о другом, о самом важном. А самое важное — спасти Родину, победить врага.

— Твое решение окончательно, Валентин? — спросил отец, подходя к сыну. — Ты не пожалеешь, если будет трудно, очень, очень трудно?

Юноша ответил благодарным, теплым взглядом.

— Я думал об этом, папка. Хорошо понимаю, на что решился, и готов ко всему. Уехать из Ленинграда мне не позволяют долг и совесть комсомольца.

Михаил Дмитриевич порывисто обнял сына…

Зоя Романовна плакала. Иринка бросилась к матери и, уткнувшись в ее колени, всхлипывала все сильней и сильней. Она очень любила брата; без этого высокого, сильного парня — ее друга, защитника и наставника, участника ее затей, игр и развлечений — она не представляла себе жизни. Нет, она не проживет и дня вдали от него! А что, если Вальку убьют? Теперь все можно ожидать, даже это.

— Мамочка, родная, не надо! Иринища, перестань сейчас же! — Валентин нежно целовал мать и сестренку. — Уезжайте, не беспокойтесь, со мной ничего не случится. Я буду ждать вас в Ленинграде. Мы с папкой устроим вам торжественную встречу. Вот увидите, это будет очень скоро! Ну, не надо же слез, не навсегда расстаемся…

Но они были безутешны.

…Михаил Дмитриевич оторвался от окна.

— Наверное, проголодался, Петрович? Перекусим, что ли?

— Нет, подождем Валентина. Он ведь писал, что будет сегодня дома обязательно?

— Писать-то писал. Но и у него — дело военное. Мало ли что могло не отпустить в город.

— Ничего, подождем.

Федот Петрович, как он делал всегда, бывая в гостях у друга, направился к книжному шкафу, стал рыться в книгах, откладывать то один, то другой заинтересовавший его том.

Внимание Силина привлекла сложенная отдельно стопка книг, тщательно обернутых бумагой. Он раскрыл одну из них — «Письмо греческого мальчика» — так называлась она. Титульный лист исписан мелкими, но четкими строками. Федот Петрович узнал почерк Валентина:

«Моей драгоценной сестрице Иринище в знак того, что ни время, ни расстояние не уменьшили наших симпатий и не изменили наших обычаев. 1 Мая 1942 г. Ленинград. Валька».

И чуть пониже:

«Моя милая Ира, прости за очень скромный первомайский подарок, который, быть может, еще и не попадет к тебе в руки. В самые тяжелые дни минувшей зимы, когда было мне особенно плохо, я по страницам книг уходил в прошлые века, в далекие страны. Из нетопленной комнаты, где температура не превышала двух градусов тепла, я уносился в пламенную Сахару, к берегам великого Нила, где люди изнывали от жары. Я жил с ними одной жизнью, говорил на их языке, подчинялся их обычаям и, возвратясь к действительности, легче встречал ее трудности. Борясь вместе со Спартаком за свободу, бродя со слепым Гомером по Греции, проводя бессонные ночи с египетскими жрецами в заклинаниях и в изучении Вселенной, я ясно видел, что все лучшее, существовавшее с того времени, как человек стал разумным, создано лучшими представителями этого беспокойного мира. Наша страна, наше счастье тоже созданы прекраснейшими людьми, многие из которых кровью и жизнью поплатились за свои стремления. Если и мне суждено будет отдать жизнь за наше счастье, я не стану колебаться. А ты не грусти сильно и помни, что в исторической борьбе смерть — это слава».

Силин взял другую книгу в красивой обложке — «Мифы древней Греции». Там была такая надпись:

«Ирушке, живущей в далеких Тетюшах, от брата Вальки на добрую память. Иринушка, я постараюсь подобрать тебе на память библиотечку из исторических книг, которые мне особенно нравились. Здесь будет очень разнообразная тематика, но, милая моя, может быть они помогут тебе полюбить историю — предмет, который вместе с литературой и театром интересовал меня больше всего. Учись у героев этой книги прежде всего энергичности в выполнении поставленной задачи, смелости, напористости, духовной чистоте, скромности, нежности и преданности своим товарищам и товаркам, своей Родине, Люби нашу страну, будь готова достать для нее золотое руно и совершить двенадцать подвигов, не уступающих подвигам Геракла. Валя».

Михаил Дмитриевич незаметно подошел и из-за спины Силина, вместе с ним читал уже не раз читанные строки. Потом на немой вопрос Федота Петровича ответил:

— К сожалению, этот подарок отправить нам в Тетюши не удалось. Дело обстояло так: либо книги, либо одежду — что-нибудь одно можно было послать с подвернувшейся оказией. Разумеется, я предпочел отправить одежду. Она там, в Тетюшах, крайне нужна. И вот что любопытно. Валька ни одной тряпки не променял на хлеб, хотя я ему просто-напросто приказывал это сделать. Парень жил один, голодал, холодал. Можно себе представить, как трудно было ему воздержаться. Правда, добру тому сейчас в переводе на хлеб — цена грош, не более. Но и грош пригож в страшных условиях одиночества, голода, болезни и контузии, выпавших на долю Валентина в Ленинграде. Я тебе не рассказывал, Федот, он ведь перенес тяжелую контузию.

— Что ты говоришь? Когда и где это случилось?

— Ночью, во время его дежурства в Гостином дворе. Налет фашистов был очень сильным. Валя боролся с зажигательными бомбами. Парня чуть не убило взрывной волной. Но, придя в себя, он снова поднялся на пост. А мне про такую свою беду поведал в письмеце. Как бы между прочим — коротко, шутливо и бодро. И сделал это, когда стал совсем здоров.

— Как много хорошего открывает в наших детях эта страшная война, это большое народное горе!

— Да, в мальчике обнаружилось много хороших черточек и одна из них — трогательная привязанность к матери и сестренке. Он очень тяжело переживает их невзгоды в эвакуации. Ему хочется помочь им. А чем помочь? Нечем. Я даже поругался с ним, дал ему нагоняй: приносишь парню денежное довольствие, хочешь, чтобы он поддержал свои силы, хотя бы еще сотней граммов хлеба. А Валентин знает свое — бережет все для мамы с сестренкой, твердит одно и то же: «Мне ни к чему, обойдусь». Как-то вырвался я из части домой в лютый мороз. Валька тогда уже дома не жил, перешел на казарменное положение. Прихожу, и вот радость-то какая — Валец дома! Но что же вижу? Парень весь погряз в хлопотах. Нужно, говорит, срочно заделать окна фанерой, запасти дров и, елико возможно, — продовольствия. А все это — к приезду Зои и Иринки из Тетюшей.

В дверь постучали.

— Валька! — бросился навстречу Михаил Дмитриевич. Он сжал в объятиях бледного, худого, рослого юношу. Тот был в полувоенной одежде: кирзовые солдатские сапоги, ватник и ушанка не по форме — та самая, которую носил он не первую зиму, с неизменно вызывавшим шутки «медвежьим» мехом, вылинявшим и свалявшимся.