Кружение над бездной - Борис Кригер

Наконец, устав, как натруженная монашка, жить в постоянном опасении, не бес ли в данный момент толкает его под руку, Герберт внезапно осознал, что все–таки бесы не имеют никакого значения. Ведь чего не попускает Бог, тому и не суждено свершиться. Таким образом, собеседник–то у нас один, и нечего на бесов внимание обращать. А то если сильно увлечься, можно закружиться с бесами над бездной, а про Бога напрочь позабыть.

Поняв, что кроме Бога нет у него никого, что Он все дал и все может взять обратно ежечасно, что он имеет всецелую власть не только над настоящим и будущим, но даже над прошлым человека, Герберт принялся обращаться к Всевышнему постоянно. Твердил Иисусову молитву сотни раз: «Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного». И пока истово молился, вроде бы помогало, поселялся какой–никакой мир в душе, но стоило оставить молитву, как краски бытия снова сгущались и темнели. А главное, Герберт не был счастлив, и именно это озадачивало его более всего, ведь по мере приближения к свету должно становиться хотя бы теплее, если не светлее…

Далее он открыл в себе гордыню, да такую непомерную, что ее наличием можно было объяснить все неурядицы его прошлой, настоящей и будущей жизни. Борьба с гордыней протекала трудно, и, надо сказать, Герберт так от нее и не избавился, хотя позволял всем и каждому попирать себя и даже пытался выглядеть при этом благодушным.

— Простите мне мою гордыню… — твердил он, но ему справедливо не верили, ведь для короны нет большего урона, чем обнаружить собственное отсутствие!

Осознав наконец, что гордыня скорее поцелует его в холодные губы, чем оставит в покое при жизни, он вошел в относительное равновесие между грехом и праведностью, что, видимо, и требуется любому верующему человеку. А стал он пронзительно верующим человеком. И вера его была настолько осознанна и сосредоточенна, что, казалось, ее невозможно разрушить по минутному легкомыслию! Но Герберт грешил и в качестве наследника Адама совершал все тот же непреложный набор проступков, так мучительно сопровождающий наше ниспадание в бездну, и даже научился ненавидеть свой грех как физически существующего недруга, но что–то внутри него шептало: «Посуди сам, любезнейший, ну какое дело Вседержителю до этой твоей мизерной шалости? Уж не гордыня ли в тебе клокочет, когда ты полагаешь, что Ему есть дело до каждого грешка?» Из уважения к канонам веры он гнал от себя это словоблудие, но ему было все–таки очень жалко Христа. Он понимал логику жертвы, но ненавидел фарисейский подход: мол, лучше, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб. Он тайком недоумевал, как искренняя вера может зиждиться на принципе пряника и кнута, но потом, вычитав, что истинные святые святы не из–под палки, а потому, что просто не могут иначе, понял, что почитать себя святым рано и неправильно, а следовательно, отнес свои терзания к той же пресловутой гордыне и оставил этот вопрос на потом.

С родителями все решилось само собой. В какой–то момент финансовые источники иссякли. Эльза заявила:

— Пока мы окончательно не разорились, уговори, по крайней мере свою маменьку, уехать поскорее домой.

— Как ты можешь так говорить! — бесцветно вспылил Герберт, но в тот же день на пике скандального звонка матери по поводу того, что она хочет уволить очередную сиделку, которая позволила себе в свободное время выйти прогуляться, сказал:

— Мама, у нас больше нет денег. Тебе нужно уехать.

— Ух ты! Ну, что ж, надо так надо, — сказала она.

В аэропорту Герберт не мог смотреть родителям в глаза. Было такое чувство, что он живьем отправляет их в крематорий. Но и это прошло. И даже было удивительно, что несмотря на то, что такой груз свалился с плеч, почему–то не стало легче, и странно, что родители, такие беспомощные при нем, прекрасно устроились у себя дома, по всей видимости, ладили друг с другом и даже наняли себе новую прислугу и теперь изредка посмеивались над Гербертом по телефону.

— Беда, да и только… — ворчал Герберт и не мог понять, как это он, следуя пятой заповеди, требующей уважения к родителям, умудрился почти полностью разорить семью и потратить все родительские сбережения. Среди заповедей, данных человечеству в Ветхом Завете, заповедь о почитании родителей находится на особом месте. Пятая заповедь — единственная среди десяти, где Бог заключает своеобразный договор с человеком, обещая ему долголетие и благоденствие при условии должного отношения к родителям…

— Беда, да и только, — вторила ему Эльза, существо жалостливое и заботливое до слез, но тоже лишенное родительской любви: ее старики с космическим скандалом покинули их еще в прошлом году и поселились в одном из нищенских российских селений, притом в их случае их не только не выгоняли, но всеми силами пытались удержать.

После отъезда родителей Герберт хотел помириться с Эльзой, но скандалы разгорелись с новой силой, и ему даже пришлось уйти из дому на целых три дня. Эльза пришла в полную прострацию, но уступать не собиралась. В конце концов, Герберт решил, что идти ему все равно некуда, и вернулся. Последствием этого разлада стало то, что их дети окончательно потеряли последние ошметки уважения и дружно постановили, что родители свихнулись на религиозной почве. Один лишь Патрик, тот самый Пузырик, рождения которого так ждали Герберт с Эльзой и который к этому времени стал уже двухлетним шалопаем, ничего не замечал, задувал свечки в домашней часовне, целовал иконы и смешно махал ручкой, словно бы крестился.

Эльза же настойчиво выговорила себе право вести себя по своему усмотрению и, когда в горле клокочет, давать волю словам. Теперь у нее был духовный отец, иеромонах Никифор, и если и прежде мнение мужа для нее было не слишком обязательно, то сейчас она могла прикрыть любые свои намерения благословением батюшки. Герберт однажды попытался надавить на отца Никифора, чтобы принял его сторону, но тот юрко отказывался, и даже временное прекращение со стороны Герберта помощи его церкви не возымело должного эффекта.

— В духовном мире, видимо, несколько иные законы… — разводил руками Герберт, хотя понимал, что и в недуховном мире законы тоже не по его вкусу, и там и тут люди творят то, что им заблагорассудится.

Винтообразный червь повседневности точил душу Герберта Адлера. Он отдал многое, отказался от обычного образа мысли, но не стал счастливее. Скорее наоборот. Его любимая Эльза, словно завороженная, стала жесткой, непреклонной и, несмотря на наличие домашней церкви, настаивала на ежевоскресных поездках в дальнюю церковь, занимавших весь день, и вообще заявляла, что хотела бы причащаться каждый день.

Однажды, лежа на боку, отвернувшись от Эльзы, Герберт услышал:

— Я хочу, чтобы ты стал священником.

Герберт удивленно повернулся к жене. Он знал, что она не шутит. Логика всей его жизни с угадываниями тайных желаний накренилась над бездной. Что это? Эльза угадала его тайное желание или высказала свое?

— Эльза, религия — сильнодействующее лекарство. Если с непривычки хватануть лишнего, она может превратиться в яд!

Так или иначе, но отец Никифор внезапно предложил Герберту заочно поступить в семинарию. Эльза клялась, что она ни о чем его не просила. Герберт привык к фантастическим совпадениям, являющимся повседневным доказательством присутствия Божьего, пространно пофилософствовал о жизни и своем предназначении, и согласился.

6

Вот она, живая мука — довольно, впрочем, приятная — испытывать беспрестанное удивление к жизни. С другой стороны, «случайное, являясь неизбежным, не оставляет причин для волнений» — тоже обворожительная и неугасимая истина. И не важно, солидный ты буржуа в очаровательном автомобиле или бомж на грязной скамейке в парке: они оба должны знать, что князь мира сего изгнан будет, и в присутствии такой надежды на иную жизнь должны оживать самые несмелые упования.

Нельзя сказать, чтобы существование Герберта Адлера было мрачным до фанатизма и заключалось исключительно в ожидании Царства Небесного. Как раз наоборот, его излишняя ангажированность земной жизнью вызывала недовольство окружающих. «Ты — мымра, точнее, мымр», — говорил ему сын, не отвыкший от прежних свобод внутрисемейной демократии. Герберт соглашался: «Да — мымр. Очень я вас всех достал?» «Очень», — отвечала семья, и все понимали, что раз такой разговор еще возможен, значит, не всё потеряно. Со временем отношения с детьми и Эльзой пришли к определенной стабильности, руины помпей досадных ссор покрылись усталым пеплом взаимного прощения, и всепоглощающий текущий момент грациозно прикарманил всеобщее внимание, не оставляя времени на инвентаризацию взаимных обид. Не осуждай осуждающего тебя, не отвечай осуждением на осуждение. Ах, как это трудно…