Два рассказа - Франсиско Сиониль-Хосе

— А я думал, ты уйдешь этой ночью, — сказал Даяв, — Ты догадалась, зачем мы с тобой здесь. Я причинил тебе столько зла, принес столько печали. Я все делал не так с самого начала, теперь я понял это.

Он поднялся на ноги, вытащил из притороченных на боку ножен свой нож и протянул ей.

— Теперь ты можешь отомстить мне, — сказал он просто.

Глаза Вайвайи округлились от изумления и неожиданности. Она бросилась на колени, обхватила руками его ноги и стала целовать их.

— Даяв, я — твоя, — только и смогла прошептать она.

Так все и началось. Просыпаясь по утрам, когда в траве еще блестела роса и над домами начинал виться серый дымок растапливаемых очагов, он неизменно находил приготовленный завтрак, а она молча ждала рядом, готовая исполнить любое его желание.

Их первая близость стала для него откровением. Даяв взял ее с собой в общинный лес собирать дрова: надо было сделать запас на сезон дождей. Вайвайя несла свою поклажу на голове, ловко балансируя тяжелым грузом, а он — на плече, на коротком шесте. День был жаркий, и капли пота блестели у нее на затылке, как жемчужины.

Неподалеку от недавно расчищенного участка леса он почувствовал, что устал, и опустил свою ношу на землю, потом помог освободиться от поклажи ей. Она стояла рядом с ним, и он ощущал запах ее разгоряченного тела, волос. Даяв увлек ее в тень огромного дерева. Вайвайя встретила его пристальный взгляд без страха и притворства, как будто тоже только и ждала этого мига. Одним проворным движением она распустила узел на плече, и платье само упало к ее ногам. Вайвайя стояла перед ним совсем как тогда, когда он увидел ее впервые, только теперь в глазах не было смятения и ужаса.

По опытности ей было далеко до Ливливы. Даяв ощутил ее невысказанную просьбу научить ее всему, что он умеет, но в это мгновение он знал только одно — погасить огонь внезапно вспыхнувшей страсти. Потом Даяв откинулся на спину, дыша ровно и спокойно. Солнечные лучи освещали их сквозь зеленую листву. Вайвайя неподвижно лежала рядом с ним, и он нежно гладил ее шелковистый плоский живот.

— Я не сделал тебе больно? — спросил он через некоторое время.

— Я буду лучше в следующий раз, — ответила она. — Мне стыдно, что я не знаю, как сделать, чтобы тебе было приятно. Ты научишь меня...

Она продолжала спать на кухне, кроме тех ночей, когда он звал ее к себе, но месяца через два, когда ее беременность уже не вызывала сомнений, Даяв раз и навсегда запретил ей спать там.

В то утро, еще до того как люди отправились в поля или вышли в море, Даяв натянул широкую рубашку, которую она ему соткала, а она облачилась в старое платье лаудов и возложила на голову сплетенный Парбангоном венок из калачучи. Они спустились по ступеням, сияя счастьем. Парбангон выступал впереди них, дуя изо всех сил в буйволиный рог, резкие звуки которого гулким эхом разносились в утренней тишине. Они прошли рука об руку сначала в дальний конец селения, что ближе к морю, и люди глазели на них изо всех окон и дворов. Парни улыбались, но девушки не приветствовали молодых. Это было делом рук Ливливы, которая прокляла их.

Обойдя всю деревню, они подошли к отцовскому дому, расположенному подле общинного. Молодые застыли внизу, у первых ступеней лестницы, а Парбангон дул и дул в свой рог.

Уло вышел к ним мрачнее тучи и взмахом руки велел младшему сыну прекратить этот трубный рев. Он обратился к Даяву, медленно покачивая гордой головой.

— Отныне, Даяв, — в голосе его было больше печали, нежели гнева, — тебе никогда не бывать уло.

— Зато я буду счастлив, отец, — ответил юноша, глядя отцу прямо в глаза. А наверху, в доме, в это время причитала мать, разделявшая скорбь отца и пытавшаяся понять, чем она так прогневила Апо Лангит. Вечером, когда, соблюдая обычай, Вайвайя пришла к ней с дарами — рисом и кокосовым молоком, Пинтас приняла и то и другое, но тут же на глазах своей невестки вывалила оба горшка в яму поросятам.

Ненависть — самое сильное и грубое из чувств, которые объединяют людей, и Даяв знал, что именно ненавистью объяснялось отношение тага-дая к Вайвайе и теперь к нему самому, сделавшемуся всеобщим посмешищем. Откуда все это идет? Чем объясняется? Наверное, от страха, от незащищенности его родного народа. И уло, его отец, знал, как управлять ненавистью. Это он, его семья, родичи и друзья его семьи пользовались щедрыми плодами, рождаемыми ею. Конечно, без ненависти и страха уло никогда бы не удалось превратить земли дая в настоящую твердыню. Но какой ценой!

Зная все это, Даяв нередко представлял себе, что бы получилось, если б он вдруг убежал в джунгли. Он не раз мысленно проигрывал в уме этот замысел, воображая, как начнет жизнь заново: голыми руками расчистит участок земли от девственного леса, высадит на этом клочке, отвоеванном у дикой природы, семена. Он будет постоянно трудиться в поте лица, будет все время начеку. Но как защитить посевы от диких свиней, грабителей-оленей и крыс? Никакой изгородью не спасти поле от диких буйволов и не уберечь созревшее зерно от птиц. Насколько проще делать все это по раз и навсегда установленному порядку, следуя указаниям отца. Здесь мы все вместе, и привычные устои оберегают общественное положение и безопасность каждого.

А как с этим в других землях?

Ненависть и несправедливость есть везде, он и сам отдавал им дань. Взять хотя бы то, что он сделал с Вайвайей; ведь он не любит ее, а просто владеет ею. И он так же виновен, как и его отец, как те воины, которые подкарауливали тага-лаудов в засаде, нападали на них, убивали, калечили...

По вечерам, когда Даяв перебирал струны своего кутибенга и тихонько напевал, песни выходили у него одна печальней другой. И Вайвайя понимала его.

— Тебе плохо? Отчего ты несчастлив? — спрашивала она,

— Из-за того, что несчастлива ты.

— С тобой я всегда счастлива.

— А если меня не будет?

— Я выстою, — отвечала она.

Даяв встряхнул головой — он решился. Надо еще раз поговорить с уло, надо сказать ему, что пора наконец развеять этот удушающий туман. Он старался ясно и четко оформить мысли, которые ему предстояло выразить. Наши крыши увешаны черепами врагов, и они не взывают к духам о мести, не тревожат наш сон, потому что их смерть — радость для нас. Но ведь их дома тоже украшены черепами наших близких, подвергающихся там бесчестью. Что нам принесла война? Женщины причитают, вместо того чтобы петь. Сколько пролито крови? А зачем? Ею не напоить поля, не утолить жажду, не смыть грязь с наших тел. И плотью наших врагов не наполнить желудки, не удобрить земли. И кто знает, что чувствовали те, кого настигли наши копья, что за потомство они могли произвести, сколько еще полей расчистить от леса под посев? Можно думать и гадать об этом сколько угодно, но уже никогда не вернуть тех, кого мы обрекли на смерть.

Они с отцом неторопливо шли по песку, справа колыхались волны, посеребренные лунным светом. Стоял тихий, спокойный вечер, лишь изредка доносились крики играющих ребятишек и вой собак. Скоро начнется сев, воины лаудов пока не явились за местью, слезы еще не омрачили мирной жизни.

— Они боятся, — начал уло, — они не могут проникнуть за установленную нами границу. Ну а если они появятся, им придется как можно скорее уносить отсюда ноги, спасаясь от наших гончих псов. Ты вот спросил бы: почему мы сильнее?

Даяв глядел на волны, с тихим плеском накатывавшиеся на берег.

— На нашей стороне природа, отец, — ответил он.

— Не только природа, — торжественно заговорил уло. — Мы знаем наше прошлое, мы не повторяем ошибок. Это — тоже традиция.

— Прошлое может быть как тюрьма, отец, — возразил Даяв. — Вы все время смотрите назад, а не вперед. А вы знаете, что там, за рекой, они готовят пищу не в глиняных горшках, а в медных? Их печи для обжига и сушки лучше наших; они не только делают горшки, они выплавляют металл. У них есть пчелиный воск, в горах они добывают хорошие краски. У них отличная твердая древесина. Их копья...

— Наши бамбуковые не хуже, их легче метать.

— Но у них лучше наконечники.

— Мы сражаемся группами, мы едим рис, а не сладкий картофель — камоте.

— У них тоже в низинах есть рис, они пьют воду из родников...

Уло промолчал. А Даяв продолжал спокойно:

— Нужны перемены, отец. Мы должны изменить свою жизнь, иначе пропадем.

— Это — закон жизни, — прервал его уло. — Ты не открыл ничего нового.

— Надо изменять все, а не воевать.

— Война и есть изменение или часть его. Ты можешь питать к ней отвращение, но именно война приносит нам процветание. И я упорно тружусь...

— Мы все упорно трудимся.

— Теперь наша рисовая рассада — лучшая в этих краях. Наши буйволы — самые сильные и выносливые. Мы знаем, как выращивать растения, как растить животных.

— А людей?

— Не смей так со мной разговаривать.

— Вы хотели, чтобы Ливлива стала моей женой.

— Ее отец влиятельный и...