Два рассказа - Франсиско Сиониль-Хосе

В голосе отца зазвучал откровенный сарказм, он не скрывал неудовольствия по поводу того, что его старший сын, способный сочинять музыку, знающий толк в словах и по-своему умный, не чувствовал тяги к сражениям, к политике, к искусству правления. Он уже в годах, а кому передавать накопленную мудрость, опыт? Даяв, его сын, его кровь, околдован талисманом моря и леса, а ведь он мог бы править и объединять, завоевывать новые земли, земли не только лаудов, но и абагатанов, амиананов.

Когда Даяв был еще совсем маленьким, он смотрел на уло с благоговейным трепетом; он гордился, что его отец — уважаемый и любимый вождь, что он водит в бой воинов, создает у тага-дая чувство единства — их лучшее оружие в борьбе с врагами, оберегавшее их столько лет. Со временем, однако, Даяв стал замечать, что привилегии, которыми по праву власти пользовался сам уло, несмотря на его хваленую справедливость, распространялись на наиболее льстивых из числа родственников и прочих прихлебателей. Иначе как можно было объяснить то, что даже во время засухи его мать могла позволить себе отправиться в гости к амиананам с целой свитой подруг на двух лодках, груженных медом и рисом. Возвращалась она с пустыми руками, если не считать бус и бесконечных рассказов о щедрых пирах, какие задавали в ее честь богатые и власть имущие. Даяву было непонятно, отчего брат его матери мог пребывать в постоянной праздности, в то время как все другие трудились в поте лица; непонятно, почему отец мог раздавать общинное зерно своим любимчикам из воинов, да еще тем, кто даже не принимал участия в боях с лаудами. И все же после долгих лет смуты и голода уло дал народу мир, возможность спокойно трудиться и жить, не опасаясь, что лауды спустятся со своей горы и всех перебьют.

— Нужно прекратить войну, отец, — тихо сказал Даяв.

— Так ты же взял рабыню, — прошипел отец. — А это значит, что они постараются отомстить.

И снова уло оказывался прав. Даяв был уничтожен — не умственным превосходством отца, а осознанием необдуманности собственного поступка. Если бы он только дал себе труд задуматься о последствиях того, что совершил! Размышляя об этом позже, Даяв вдруг понял, что пал жертвой колдовского очарования Вайвайи, которому не смог противиться. Опять, как бывало уже не раз, в голове юноши вспыхнула молнией — нет, скорее пронзила достоверным знанием мысль, что его проклятие таится в нем самом. Даяв спустился по деревянной лестнице на широкий, поросший травой двор и еще раз ощутил побуждение уйти от дая. Как часто он думал об этом, но всегда ему казалось, что в эту землю он врос корнями. Когда приходили корабли Узкоглазых и приставали к причалу, сооруженному ими же из кораллов, Даяву всегда хотелось знать, удастся ли ему навсегда избавиться от пустых сомнений и чувства неудовлетворенности, если они возьмут его с собой. Но Узкоглазые грузили свои суда табаком и рисом в обмен на ножи, тарелки, бусы и уплывали прочь, а он все не решался спросить, можно ли ему уехать с ними.

Уже спустились сумерки, когда Даяв подошел к своему дому. Еще издалека он увидел, что Парбангон сидит у лестницы, бренча на кутибенге. Его младший брат, наверное, собирается остаться у него на всю ночь, чтобы задать тысячу вопросов и послушать новые песни.

Вайвайя теперь вела хозяйство в доме. Ливлива, ревниво следя за ней, насмешливо улыбалась и люто завидовала: если бы только Даяв попросил ее, она охотно делала бы все это сама. Она говорила, что Вайвайя все равно не выдержит, что она все делает не так — не так ходит, не так стоит, и это потому, что она из лаудов. Пожилые женщины поддерживали Ливливу: рабыня ничего не смыслила в порядках, принятых у дая. Однако все кухонные горшки у нее сияли, дрова под домом лежали аккуратной поленницей, а в ларе всегда было обрушенное зерно. Вайвайя залатала прохудившуюся травяную крышу, а ослабевшие бамбуковые половицы прочно и надежно связала ротанговыми стеблями.

Рабыня попросила разрешения ткать, и Даяв отыскал ей один из ткацких станков, оставшихся еще от его бабки, принес хлопка и растительных красок, которые она смешала каким-то особым способом, неизвестным женщинам дая. Она не стала использовать рисунки родных ей мест, а придумала новые, в которых преобладали красные и черные цвета тага-дая. И через некоторое время сшила штаны Даяву, Парбангону и только потом — платье себе.

Поначалу Даяв часто не ночевал дома. Большую часть времени он проводил в общинном доме для неженатых, а в хорошую погоду отправлялся с Ливливой на побережье или в поля. Когда он поутру возвращался домой, его всегда ожидала тарелка сваренного на пару риса, чаша имбирной настойки и вежливые расспросы о том, как прошла ночь, выспался ли он и — непременно — как себя чувствует Ливлива.

Однажды ночью Даяв проснулся от того, что у него пересохло в горле, и встал напиться. Вайвайя тут же проснулась и села. В темноте он подошел к ней, и им внезапно овладело желание сжать ее в объятиях. Казалось, ничто не в силах остановить его: ведь она принадлежит ему. Но в памяти всплыли прежние безрассудные порывы, его вечное проклятье, и Даяв отшатнулся, шепча: «Молния! Молния!»

Апо Лангит был к ним добр, и год выдался удачным: рис вырос высоким, и урожай обещал быть обильным. К тому времени, когда начали дуть восточные ветры, поля уже были убраны. И корабли Узкоглазых с перепончатыми, как крылья летучей мыши, парусами, груженные кувшинами и тарелками, колокольчиками и гонгами, уже огибали вновь морскую косу. Даже рабы получили новую одежду, а некоторые из них — и свободу, но они предпочли остаться с дая, чтобы делить с ними мир и процветание.

Да, это был добрый год, но только не для Вайвайи. У нее впервые в жизни начался сильный приступ лихорадки — перед самой уборкой урожая. И хотя Парбангон приготовил ей лекарственный отвар, девушке становилось все хуже. Даяв совершил жертвоприношение Апо Дага — Госпоже Земле. Исполненный дурных предчувствий и напуганный, он поставил в угол, где она спала, чашу с клейким рисом и сваренными вкрутую яйцами. Лихорадка не оставляла Вайвайю еще несколько дней, и когда она наконец вновь смогла делать свою работу, ее шатало от слабости.

Вайвайя была приветливой и дружелюбной. Она улыбалась всем, кого встречала на пути, с почтительным уважением относилась к родственникам и друзьям Даява. Он был убежден, что она родом из знатной семьи, хотя девушка никогда и ничем не выдавала этого. Но почему же она отправилась к реке? После Вайвайя сама рассказывала, что виной всему была ее любознательность, ей тоже захотелось перебраться через реку, даже если потом пришлось бы бежать быстро, как олень. Она часто взбиралась на гору и обозревала весь широкий мир: и лес, и равнину, и реку, впадавшую в море.

Однажды Даяв позвал ее ночью к морю, когда прибой был грозен, а звезды так и не появились на небе. Вайвайя сперва боялась, но он крепко взял ее за руку и повел в воду. Они грудью встретили обрушившиеся на них валы и добрались туда, где море было поспокойней, хоть волны и поднимались до самых плеч.

Даяву хотелось как-то скрасить ее одиночество, хотелось объяснить, чем вызвана неприязнь его соплеменников, но у него это не очень получилось.

— Дело не в тебе самой, просто, глядя на тебя, они вспоминают... — начал он.

В полутьме ее глаза сияли, лицо осветилось благодарной улыбкой. Она ответила уклончиво:

— Не беспокойся, я могу жить где угодно, даже за морем, хоть и не знаю, что там за жизнь.

— Труднее всего понять, о чем думают другие люди, чужой народ, мы этого никогда не узнаем, — сказал Даяв.

Ей все тяжелее становилось делать работу по дому, сносить постоянные оскорбления. Она похудела, осунулась, один раз во время месяца дождей он застал ее за ткацким станком с неподвижным челноком в руках. Щеки Вайвайи были мокры от слез. Даява захлестнула волна сострадания — ведь ему с самого начала было ее жалко.

Рано утром он приготовил еды в долгий путь — сушеное мясо, рис, сваренный в кокосовом молоке, соль, сахар, воду в бамбуковых трубках. Сказал Вайвайе, чтобы собрала свои вещи, хотя у нее почти ничего и не было, кроме старого платья, сандалий из буйволиной кожи, которые уже порядком износились, да куска ткани ее собственного изготовления. Они оставили селение дая еще до восхода солнца и к исходу следующего дня были уже у реки.

Всю ночь Даяв был совершенно спокоен, а тут, взглянув, как она послушно шагает рядом, он вдруг почувствовал, что его сердце полно печали. Он сам вел ее назад и намеревался проводить как можно дальше, за реку, поэтому пришлось дожидаться темноты и звезд на небе. В одном месте Вайвайя оступилась на мшистом валуне — он подхватил ее, ощутив тепло и упругость гибкого тела.

Они добрались до поворота реки на другой стороне и, как и намеревался Даяв, отыскали место, откуда он тогда заметил ее. Перекусив холодным рисом и сушеной рыбой и напившись воды, они улеглись на песке, подстелив кусок сотканной ею ткани. Он заснул быстро, а проснувшись с первыми проблесками света, с радостью обнаружил, что она здесь, рядом с ним. Даяв долго любовался ею: ровно дышащей грудью, полураскрытыми губами, закрытыми глазами. Потом она зашевелилась.