Реквием для хора с оркестром - Антон Твердов

— Иду я, значит, по улице, а мороз ужасающий, — перебивая своего собутыльника, рассказывал Никита. — Ночь черная! Слышу вдруг из подворотни какие-то странные звуки раздаются. Я — туда. Хотел разобраться — вдруг чего-то…

— И тут ко мне какой-то мужик подходит — тоже пьяный, — продолжал свое повествование ифрит, совсем не слушая Никиту. — Мужик с одной головой, с двумя руками и двумя ногами — из ваших, значит, из людей. Лопочет мне чего-то… Я думал, он подраться, а он мне выпить предлагает. Ну, на халяву-то можно — пенсия потому что у меня небольшая. Пошли мы с ним в кабак. Какой кабак — сейчас и не вспомню…

— Захожу в подворотню, а там мужик. Голый, прикинь?! В такой морозище! Я думал, у меня от пьянки в глазах что-то не то творится. А потом глаза протер — нет, все правильно — голый мужик, синий от холода, трясется весь. И в синяках, в ссадинах, в крови… И плачет. Я, понятное дело, к нему. Мол, что, мол, стряслось. А он плачет и дрожит — слова не может выговорить. Только ноет— «зачем я их позвал, зачем я их позвал…» Что за дела? Интересно мне стало… У меня под дубленкой полбутылки коньяка оставалось — я ему дал отхлебнуть. Отхлебнул мужик и заговорил. То есть ожил…

— Выпили мы с этим, а он вдруг как зарыдает, мне на плечо башку свою единственную положил и бормочет: я, говорит, всю свою жизнь в Соединенных Штатах Америки прожил и был президентом. Этим… Тр… Тр… Траулером… Нет, Трумэном, вот! А сейчас, говорит, живу здесь иден-ти… иденти… номер, короче, у меня есть из шести цифр, а толку-то? Раньше у меня в Штатах демократия была, а здесь — что? Ерунда, а не государственный строй. Ди… ди… диктатура… Я ему за эти слова хотел в бубен дать, да уж больно жалкий он был…

— Ожил мужик, когда коньяка хлобыстнул, я его и спрашиваю — что, мол, случилось, мол… А он мне — напали какие-то козлы, избили, отняли все бабки. А я у него спрашиваю — что за звери-то были, раздевать на таком морозе? А он мне — они меня тогда не раздевали. Только по морде дали и бабки отняли. И ушли. Я не в понятках. А он мне — так, я, когда они уходили, харю вниз опустил, смотрю — под ногами лом. Я обрадовался и кричу: а ну, сволочи, пидарасы, гады, идите сюда!… Нет, братан, твой тупорылый от рождения явно что-то хочет сказать…

— Да пошел он! — снова отмахнулся Гаврилыч. — Поговорить нормально не даст. А хорошо мы сидим, да? Так вот… о чем я? Ага, этот Тр… Тр… Трумэн мне доверительно так сообщает — хочу, говорит, и здесь демократию навести. Чтобы все было, как в Штатах — и сенаторы, и кандидаты, и президенты… А кандидаты чтобы из простого народа были. Вот ты — и мне на шею бросается — ты хочешь быть кандидатом? Я, признаться, тогда выпивши был сильно… как сейчас. И говорю ему — ага, хочу. Ох, он обрадовался! Орет — все голосуем за Гаврилыча! Гаврилыча в президенты…

— И он мне так с надрывом — кричу им — сволочи, гады, пидарасы! Отдайте мои бабки! Идите, уроды такие, сюда! И за лом сразу… Нагибаюсь, хватаю лом, а он — к земле примерз… Зачем я их позвал — по новой стонет — зачем я их позвал?..

— Тр… Тр… Трумэн этот раздухарился совсем! Как начал прыгать по кабаку и орать — все голосуем за Гаврилыча! Самый лучший кандидат! Ура Гаврилычу! Подбегает к какому-то громадному громиле… размером в два меня. И ему говорит а ты, падла, будешь за Гаврилыча голосовать? Гаврилыч — самый лучший кандидат! А громадный громила поднимается во весь свой чудовищный рост, башкой в потолок упирается и говорит: я сам кандидат! Тр… Тр… Трумэн его спрашивает: какой такой кандидат? А он ему: кандидат в мастера спорта по боксу. Я р-раз этого Тр… Тр… Трумэна по башке! Вот тут-то такое началось…

— Ага, а вот еще был случай… Слушай, братан, этот твой тупорылый от рождения, кажется, не глухонемой… Кажется, он…

— Да не обращай вни…

— Молчать! — не выдержав, наконец, рявкнул Эдуард так, что на мгновение заглушил многоголосый гул переполненного кабака. — Развели турусы! Гаврилыч, милый друг, ети твою в душу мать, ты чего глазами лупаешь? Не видишь, кто рядом с тобой сидит?

Гаврилыч в упор посмотрел на Никиту, моргнул и проговорил:

— Дружан это мой новый. Зовут Никита. Мировой пацан. Давай, Эдька, я тебя с ним познакомлю…

— О, дура-ак… — протянул Эдуард. — Да какой он тебе дружан! Это же сам Вознесенский! Я следил за вашим разговором и убедился в том, что это тот самый тип, которого власти уже столько времени разыскивают! Хватай его!

— Ну ты, — воинственно приподнялся со стула Никита. — Тупорылая харя! Чего вякаешь под руку? Если глухонемой, так помалкивай! А мою фамилию мусолить никому не позволю…

— Да! — встрял Гаврилыч, переводя мутные глаза на Эдуарда. — Чего, гадина интел… интеллигентская, встреваешь в мужские базары? Щас глаз на жопу натяну, сукоедина говнодрищенская…

— Вот это сказал! — восхитился Никита, поднимая свой стакан. — Давай теперь за это самое и выпьем… Надо же, как ты выразился-то, а?!

— Гаврилыч! — оправившись от приступа естественного изумления, заговорил Эдуард. — Ты это… того… Вообще, помнишь, кто ты такой есть, милый друг? Ты что себя совсем забыл? И меня?

— Заткнись, — опрокинув стакан в глотку, скомандовал Гаврилыч. — Все я помню, лучше некоторых… А ты вообще кто такой? А? Я тебя, между прочим, первый раз вижу… А как твое фамилье?

— Он, наверное, шпион, — предположил Никита, — сидит и подслушивает. Называет себя глухонемым и тупорылым от рождения, а сам разговаривает и это… выражается… Кто ты такой, сволочь! — выкрикнул Никита в лицо обалдевшего от такого поворота событий Эдуарда. — Как твое фамилье?

Лишенный поддержки обезумевшего от слишком обильной выпивки Гаврилыча Эдуард, не зная, что ответить на этот вопрос и надо ли вообще отвечать, промолчал. За него неожиданно ответил сам Гаврилыч. Когда Никита, нахмурившись и сжав кулаки, снова устрашающе громко выкрикнул:

— Как твое фамилье?

Гаврилыч в рифму сымпровизировал:

— Манда кобылья!

После чего на пару с Никитой закатился в припадке безудержного хохота.

— Так, значит… — пробормотал побелевшими губами Эдуард, — предательство… Бунт… Я т-тебе покажу, гр-рубиян проклятый!

В ответ на такое Гаврилыч хотел было размахнуться и вмазать Эдуарду промеж глаз, но выпитое «бухло» перепутало нервные рецепторы таким образом, что, подчиняясь вдупель пьяной голове Гаврилыч, рука ифрита медленно поднялась и бессмысленно взмахнула в воздухе, не причинив голове Эдуард никакого вреда. Тогда инициативу перехватил Эдуард. По опыту зная, что выпитое Гаврилычем «бухло» очень скоро затуманит и его — Эдуарда — мозг, он стал действовать решительно.

Первым делом, двигаясь курсом главного советского вождя и, конечно, не осознавая этого, голова Эдуард захватила пути сообщения и телеграф… то есть нервные окончания, идущие от мозга головы Гаврилыч и отвечающие за сообщение с мышцами тела. Таким образом, Гаврилыч в общем и целом был нейтрализован — единственная возможность хоть как-то выразить свою позицию заключалась в выражении словесном — путем задействования речевого аппарата и последующего произнесения предложений, отдельных слов и длинных фраз, преимущественно связанных из ненормативных терминов.

А Эдуард оказался в неизмеримо лучшем положении. Овладев всем телом несчастного двухголового ифрита, он обеими могучими руками вцепился в шею, на которой держалась голова Гаврилыч, и крепко сжал сильные ладони, отчего поток словоизлияний Гаврилыча временно прекратился. Не в силах произнести ни слова, Гаврилыч тем не менее оказался способен плеваться — вернее, харкаться — и немедленно этим воспользовался и пользовался до тех пор, пока во рту у него не кончилась слюна, а в носу сопли — а физиономия Эдуарда не оказалась сплошь облеплена грязно-серыми отвратительными сгустками.

Пытаясь удушить Гаврилыча, Эдуард не упускал из виду и тот факт, что преступником не занимается никто, и по этому, не выпуская из рук шею Гаврилыча, пыхтя от натуги, принялся орать во всю глотку призывы к выпивающим в кабаке гражданам:

— Просьба ко всем сознательным обывателям! — надрывался Эдуард. — Немедленно помогите мне обезвредить опасного преступника-рецидивиста Никиту Вознесенского, который находится в этом помещении!

Видя, что никто не двигается с места, удивленно наблюдая за странным ифритом, который зачем-то пытается оторвать одну из своих голов, Эдуард отчаянно взвизгнул и неожиданно для самого себя громогласно соврал:

— За поимку Вознесенского объявлена премия в миллион фишников!

Сумма была весомой. Конечно, посетители кабака «Закат Европы» прямо сейчас ринулись бы задерживать преступника-рецидивиста, если бы Эдуард показал, где он, собственно, находится. Но Эдуард, по понятным причинам, не мог воспользоваться ни одной из обеих рук, чтобы указать…

— Где он?! — взревело сразу несколько голосов. — Где Вознесенский!

— Он тут! — немедленно откликнулся Эдуард, все еще сжимая шею полузадушенного Гаврилыча. — Он за моим сто…