Реквием для хора с оркестром - Антон Твердов

Антон ТВЕРДОВ

РЕКВИЕМ ДЛЯ ХОРА С ОРКЕСТРОМ

Часть первая

ПЕРВЫЙ ЗАГРОБНЫЙ

Глава 1

Гоша Северный никогда не играл в футбол — и уж конечно, не мог предположить, что именно после удара в то самое место, которое профессиональные футболисты при пенальти стыдливо прикрывают ладошками, приобретет противный тонкий голос и отвратительную привычку бить морды официантам, когда те предлагали ему в качестве одного из утренних блюд «яйца всмятку». Скорее всего подобные скверные перемены и не коснулись бы Гоши, если бы его линия жизни почти с самого начала не пересеклась с линией жизни Никиты Вознесенского. Гоша, которого тогда никто и не думал называть Северным, и Никита родились и выросли в городе Саратове на той самой улице, которая, считаясь вроде бы центральной, была постоянно перегорожена потемневшими от времени деревянными ограждениями. За ограждениями чинили водопровод осужденные за мелкие правонарушения обитатели располагавшегося неподалеку СИЗО, которых местные власти неизвестно по какой причине отрядили на этот участок. Правонарушители, верные принципу «работа стоит, а срок идет», отбывали свои пятнадцать суток в исключительной праздности, время от времени стреляя у прохожих деньги и посылая конвойных за портвейном — сговорчивость последних объяснялась тем, что принесенный портвейн обычно делился строго поровну, — правда, выпивали его конвой и заключенные порознь — этим да и, пожалуй, еще формой одежды отличие конвоя от заключенных исчерпывалось. И те и другие с утра до вечера слонялись из стороны в сторону за перекошенными, похожими на гнилые зубы ограждениями, витиевато матерились, приставали к прохожим, выпивали, сосали дешевые папиросы и самокрутки, и еще — втолковывали сомнительные премудрости окрестным мальчишкам, которые, конечно, никак не могли игнорировать столь интересного места.

Пацанята Гоша и Никита не то чтобы были неразлучными друзьями, просто они вращались в одной и той же компании и, не особенно утруждая себя посещением школьных уроков, все свое время проводили на улице. Да и дома им делать было в общем-то нечего. Гошу, который никогда не знал ни отца, ни матери, воспитывали две древние старушки, называвшие себя его бабушками. Одну бабушку звали Степанида Прокофьевна, а вторую — просто Прокофьевна, потому что своего имени вторая бабушка, кажется, не помнила вовсе. Позднее Гоша стал задумываться о том, кто из этих старушек его настоящая родственница, но к окончательному выводу так и не пришел. Бабушки очень были похожи друг на друга, но совершенно не похожи на Гошу. Степанида Прокофьевна представляла собой крохотного, сморщенного пупса, изумлявшего всех своей удивительной худобой (налетевший как-то невесть откуда на тихий вообще-то город Саратов сильный ураганный ветер застал Степаниду Прокофьевну сидящей на лавочке возле дома — и так как ветер не менял своего направления, Степанида Прокофьевна, не имея сил подняться, просидела приплюснутая к лавочке почти двое суток), — а вторая бабушка — просто-Прокофьевна — выглядела как сильно усушенная копия Степаниды Прокофьевны.

Гоша, в отличие от своих воспитательниц, был мальчиком крупным — до восьмого класса его частенько дразнили во дворе жирдяем, но после восьмого класса охотников таким образом поразвлечься не нашлось — Гоша как-то неожиданно вытянулся за лето и превратился в массивного верзилу, ростом и размерами напоминавшего больше тридцатилетнего мужика. Бабушки, заметив перемены в облике своего воспитанника, решили не баловать его дальнейшим посещением общеобразовательных уроков, забрали из школы Гошины документы и настоятельно посоветовали ему не трепать дурака по улицам, а начать зарабатывать деньги.

Тут не лишним было бы обмолвиться о том, что Гошины старушки подразумевали под словом «заработок». За всю свою жизнь Степанида Прокофьевна и просто-Прокофьевна не проработали ни дня, зато успели отсидеть немалые годы в различных исправительно-трудовых колониях по всей стране и очень гордились тем, что суммарное количество лет, проведенных ими в неволе, на порядок превышало по длительности человеческую жизнь средней продолжительности. Ясно, что из зоны бабушки прихватили богатый жизненный опыт и сочный тамошний лексикон — пичкали они и тем и другим Гошу ежедневно, вперемешку с дрянной гороховой кашей, концентрат которой старушки приобретали на чудом выхлопотанные крохотные пенсии. Гоша лагерную науку вместе с кашей глотал, не разжевывая, и уже ничему не удивлявшиеся соседи по дому привыкли видеть его — гориллоподобного переростка — сидящим вместе со своими старушками на лавочке и перекидывающимся с ними малопонятными репликами, складывающимися в диалог, вроде следующего:

— Мусорок наш участковый Пантелей завскладом Нинку в подсобке харил и ксиву свою выронил, — почесывая коротко стриженную голову массивной лапищей, ронял Гоша. — Потом нажрался, пошел домой, заспался и, конечно, все забыл…

— Какую Нинку? — скрипела Степанида Прокофьевна. — На которой дядя Ваня из третьего, подъезда инфаркт схватил и помер?

— Не…

— Дядя Ваня, сукоедина, от бухла дубаря врезал, — включалась в разговор просто-Прокофьевна. — Нинка — она тут ни при чем. На Нинке, кроме трипака, ничего другого подхватить нельзя. Видела я ее вчера. Иде-от, косяка по сторонам давит, а у самой платье на жопе по шву… Не, вялые бабы стали в наше время, то ли дело мы были… Помнишь, старая, как на Ропчинской пересылке к нам, воровайкам, пацаны в побег ходили?..

— Ты что, падла? — возмущалась Степанида Прокофевна. — Какая же гнедая сука при ребенке такие базары заводит?

Просто-Прокофьевна пришлепывала бледные рыбьи губешки прозрачной ладонью, а ребенок Гоша гоготал гулким утробным гоготом и продолжал:

— Ксиву Пантелея пацаны наши нашли. Ему же за пятьсот косарей и впарили. Если б он ствол потерял, то хрен бы отдали…

— Это точно, — мудро замечала просто-Прокофьевна, закуривая извлеченную из-под передника беломорину. — Птичка не того, кто выпустил, а того, кто поймал.

— Ага! — вскипала вдруг Степанида Прокофьевна, углядев папироску в трясущихся пальчиках своей товарки. — Так вот, кто у меня курево тырит! Я тебе сейчас, манда старая, покажу птичку!

— Отвали! — верещала на весь двор просто-Прокофьевна. — За манду ответишь!…

Детство Никиты мало чем отличалось от Гошиного детства. Правда, Никита обладал весомым преимуществом, выражавшемся в наличии полного комплекта родителей, но от этого ему, по правде говоря, легче не было.

Отцом Никиты был Всеволод Михайлович Вознесенский, довольно известный на территории Волжского района города Саратова детский писатель, опубликовавший в местном университетском издательстве к моменту рождения Никиты три сборника рассказов и одну повесть-сказку о семье одушевленных корнеплодов. Повесть, отпечатанная на дешевой серой бумаге, объемом почти вдвое превышала бессмертный роман Федора Михайловича Достоевского «Идиот» и носила несколько интимное название «Хроники Ласкового Хрена». Профессия матери Никиты также была довольно необычна — Наталья Вознесенская — в девичестве Гончаренко — была балериной.

Вообще-то провинциальный город Саратов хоть и знаменит своей всегда бурно кипящей культурной жизнью, но от иных культурных центров отличается крайней непритязательностью вкусов населения. К примеру, танцоры балетной труппы местного Академического театра оперы и балета, в совершенстве постигнув искусство танца, стали вдруг напрочь отрицать какую-либо диету — и это неожиданное убеждение в превосходстве содержания над формой никак не отразилось на посещаемости театра, а после того, как на одной из премьер спустя тридцать секунд после начала «Половецких плясок» под танцорами провалилась сцена, Академический театр оперы и балета поднялся на первое место в рейтинге самых посещаемых мест города. В чем в принципе не было ничего удивительного — таких незабываемых «Половецких плясок» ни за что нельзя было увидеть ни в одном из театров мира.

Однако после тех памятных «плясок» Наталья Вознесенская вынуждена была покинуть сцену, потому что, провалившись под сцену вместе с другими танцорами, сломала в двух местах руку и получила серьезную травму челюсти — и к тому же смертельно обиделась на руководителя труппы, который, сидя в машине «скорой помощи», увозившей Наталью, в ответ за стенания последней о том, что два ее золотых зуба так и остались погребенными под обломками сцены, вздохнул и без всякой задней мысли заметил, что «очень трудно, да, сломанными руками выбитые зубы собирать».

Наталье назначена была небольшая пенсия, на которую ее семья, состоящая из Всеволода Михайловича и пятнадцатилетнего Никиты, и существовала, так как сам Всеволод Михайлович уже второй год находился в состоянии творческого кризиса — проще говоря, в запое, а Никита по малолетству и несознательности денег в дом не приносил.