Трагическая идиллия. Космополитические нравы - Поль Бурже

Эли оставалось только одно средство узнать истину: разговор с Отфейлем… Какие муки! Какие терзания! Единственно только через Отфейля она и получала сведения о словах Оливье в течение целой недели. Пьер находил вполне естественным рассказывать своей дорогой поверенной про все беспокойства, которые причинял ему друг, и он не подозревал, что самые незначительные детали имели для нее страшное значение.

Каждый их разговор в течение этих ужасных восьми дней заставлял ее все более и более углубляться в опасную бездну замыслов Оливье. Каждый разговор доказывал сначала возможность, потом приближение катастрофы и, наконец, полную неизбежность ее.

Первый удар был нанесен Эли на следующий день после обеда в Монте-Карло, когда она встретилась с Пьером уже не в тайном уединении ночного свидания, а на том большом вечере у нее, о котором говорили в поезде. Он приехал поздно, когда гостиные были уже полны, около одиннадцати часов.

— Виноват мой друг Оливье, который упорно задерживал меня, — сказал он, извиняясь перед госпожой де Карлсберг. — Я думал, что он совсем не даст мне идти.

— Он хотел сохранить вас для себя одного, — ответила она, — ведь он так давно не видел вас!..

Сердце ее усиленно билось: она поняла, быть может, после этой фразы Отфейля, что Дюпра, видя, как друг собирается к ней, выказал намерение помешать этому.

— Надо мириться с ревностью старого друга, — молвила она.

— Он не ревнив, — возразил Пьер, — он отлично знает, как я к нему привязан… Он засиделся, говоря о себе и о своем браке…

И он с грустью прибавил:

— Он так несчастен! Его жена так мало подходит ему. Она так мало понимает его! Он ее не любит, а она не любит его!.. О, это ужасно!..

Таким образом, воскрешение юных чувств в сердце Оливье благодаря юной любви, духовное обновление, на которое так сильно рассчитывала его бывшая любовница, оказывались иллюзией ее воображения. Наоборот, этот человек был несчастен из-за своего брака, в котором она хотела видеть верный залог забвения, полное уничтожение всего их прошлого. Это открытие возбуждало столько опасений за будущее ее собственного счастья, что она захотела поскорее узнать все хорошенько и долго расспрашивала Пьера в уголке маленькой гостиной. Они сидели у внутренней лестницы, ведущей в ее комнату.

По этой темной гостиной они проходили рука в руке в опасные минуты, и воспоминание о том оживляло теперь перед любовником и любовницей жгучую сладость их преступления. Эта маленькая гостиная, свидетельница их тайных свиданий, была в настоящую минуту наполнена движением и светом, и густая толпа гостей тут, как и на всех балах Ривьеры, производила впечатление мировой аристократии, если можно так выразиться. Гостиная служила переходом от ярко освещенной теплицы к анфиладе комнат, убранных цветами и зеленью и кишащих приглашенными.

Тут были самые красивые женщины американской и английской колоний; они сияли эксцентричной роскошью своих украшений, громко говорили и смеялись, выставляли напоказ пышные плечи и груди, столь характерные для их расы. Тут же вперемешку встречались итальянки, русские, австриячки; на первый взгляд их нельзя было отличить, но, вглядевшись, вы замечали полную разницу между представительницами разных наций. Чрезмерная изысканность туалетов и кричащие цвета обнаруживали склонность иностранок к излишней роскоши.

Среди дам мелькали господа в черных фраках, которые слыли за принцев крови или просто были в моде. Все разновидности этого рода были тут представлены. Спортсмен, прославленный удачей на голубиных садках, стоял бок о бок с путешественником, который приехал в Прованс, чтобы отдохнуть после пяти лет, проведенных в «дебрях Африки». Оба они разговаривали с талантливым парижским романистом. Это был нормандский геркулес с лицом фавна, с улыбкой на устах, с блестящими глазами. Через несколько лет ему пришлось в этом самом городе испытать смерть заживо, которая хуже настоящей смерти, — неисцелимое крушение его великого духа.

Но в этот вечер дух веселья воцарился в гостиных, освещенных бесчисленными электрическими лампами, пронизываемых теплыми струями весеннего воздуха. Еще несколько дней, и все это общество рассеется на все четыре стороны по обоим континентам. Может быть, сегодняшний вечер был особенно вдохновенным именно благодаря сознанию, что сезон почти уже окончился и близко расставание. Во всяком случае, общее настроение подействовало, казалось, и на самого хозяина дома, эрцгерцога Генриха-Франца…

Это было первое его появление в гостиных жены после страшной сцены, когда он явился за Вердье и почти насильно утащил его в лабораторию. Госпожа де Шези, госпожа Бонаккорзи, госпожа Брион, приехавшие на два дня из Монте-Карло, Отфейль — словом, все, кто присутствовал при его выходке в тот день и появился на сегодняшнем вечернем приеме, были совершенно поражены необычайной переменой.

Тиран переживал один из тех моментов исключительной мягкости и хорошего настроения, когда нельзя было устоять против него. Он переходил от группы к группе, находя для каждого и для каждой любезное слово. Как племянник императора, имевший право на престол, он обладал даром, по преимуществу, властителей — необыкновенной памятью на лица. Она позволяла ему называть по имени людей, которые были ему представлены всего один раз.

К этому у него присоединилось другое дарование, которое обнаруживало в нем натуру недюжинную, — удивительная способность разговаривать с каждым об его специальности. С русским генералом, который прославился постройкой смелой железнодорожной линии в азиатской пустыне, он говорил о закаспийских плато с пониманием инженера и гидрографа. Парижскому романисту он продекламировал строфу из первой его книги, мало известного сборника стихотворений. С дипломатом, долго состоявшим при Северо-американском правительстве, он рассуждал о таможенном вопросе, а специалисту по голубиным садкам порекомендовал новоизобретенное ружье с авторитетностью оружейника. С госпожой Бонаккорзи он говорил об ее венецианских предках, как архивариус библиотеки св. Марка, с госпожой де Шези — об ее туалетах, как завсегдатай оперы, даже госпоже Брион сказал любезное слово о доме Родье и его роли в важном австрийском займе. Эта удивительная тонкость ума в соединении с массой сведений делала его, когда он хотел понравиться, воплощенным очарованием.

Таким образом покоряя все сердца, он дошел до последней гостиной, где увидел свою жену, увлеченную разговором с Отфейлем. Ему как бы доставило удовольствие то, что он застал свою жену почти тет-а-тет с молодым человеком. Заметив его приближение, они замолчали. Его голубые глаза, яркие и живые, сверкнули еще сильнее, и, подойдя к паре, он сказал баронессе самым обыкновенным тоном, но благодушие голоса еще сильнее подчеркивало иронию фразы:

— Я не видел сегодня вашей подруги, мадемуазель Марш. Разве ее здесь нет?

— Она обещалась приехать, — отвечала госпожа де Карлсберг, — но, без сомнения, заболела…

— А вы не видели ее сегодня? — спросил принц.

— Видела сегодня утром… Не скажет ли мне ваше высочество, чем вызваны эти вопросы?

— Тем, — отвечал эрцгерцог, — что я особенно интересуюсь всеми лицами, которыми интересуетесь вы…

Когда ужасный человек произносил эти нагло-насмешливые слова, его глаза бросали на Отфейля такой дикий взгляд, что Пьер почувствовал почти магнетическое содрогание. Но это был всего один миг, и принц был уже около другой группы, разговаривая на этот раз о лошадях и о последних скачках в Дерби с англоманом Наваджеро и не обращая больше внимания на влюбленную пару, которая рассталась после нескольких минут тяжелого молчания, как бывает с людьми, которых подслушали.

— Мне надо поговорить с Андрианой, — сказала госпожа де Карлсберг. — Я слишком хорошо знаю принца и уверена, что за его прекрасным настроением скрывается какая-то жестокая месть. Он, должно быть, нашел средство разлучить Флуренс с Вердье… Ну, до скорого свидания… И не огорчайтесь особенно несчастным браком вашего друга… Бывает и похуже, уверяю вас…

Произнося эти слова, она обмахивалась большим веером из белых перьев. Вокруг этих тонких перьев носился аромат, связанный для молодого человека с самыми сладостными чувствами. Она слегка наклонила голову в знак прощания, и ее темные глаза блеснули той нежной лаской, которая как бы запечатлевает невидимый поцелуй на сердце любовника. Но в этот миг Пьер был не в состоянии почувствовать эту нежность.

Появление эрцгерцога снова повергло его в ту скорбь, которая является самым страшным возмездием за адюльтер: видеть, как любимую женщину третирует человек, имеющий на то право, ибо он муж ее, и не быть в состоянии защитить ее. Он смотрел, как она удалялась царственной поступью, прекрасная, изящная, с горделивой осанкой, особенно стройная в своем платье из розового муара, отделанном серебром.