Трагическая идиллия. Космополитические нравы - Поль Бурже

— В самом деле, — сказала она, — ты весь взволнован. — И во мраке она гладила своими нежными, дрожащими руками его лицо. — Да, — прибавила она изменившимся голосом, — твои щеки горят, в глазах слезы… Что случилось?

— Сейчас, — отвечал Пьер, — когда я оправлюсь, чувствуя твое присутствие… Боже мой! Как я люблю тебя! Как я люблю тебя! — повторял он с экстазом, за которым она чувствовала страдание.

Через несколько минут, когда они вдвоем сидели в уединении ее комнаты, он рассказывал:

— Я думаю, что Оливье сходит с ума. За последние дни он был еще страннее… Сегодня вечером он смотрел на меня таким странным, настойчивым, пронизывающим взглядом, что я почти смутился. Я ему ничего не рассказывал, но мне казалось, что он читает в моей душе. Не твое имя, конечно… О, к счастью, не это, не это!.. Но, как тебе сказать?.. Мое нетерпение, мою страсть, мой пыл, мое счастье, все мои чувства, и эти чувства ужасали его… Почему? Ведь это несправедливо! Разве я отнял у него хоть частицу нашей дружбы, чтобы отдать тебе? Наконец мне стало совсем тяжело. В десять часов я распрощался с ним и с его женой… Через час в дверь моей комнаты постучали. Это был Оливье… «Хочешь, пойдем прогуляться? — спрашивает он меня. — Чувствую, что плохо буду спать, если не похожу». — «Не могу, — отвечаю я, — мне надо писать письма». Надо же было мне найти предлог. Он снова посмотрел на меня тем самым взглядом, какой был у него за обедом… И вдруг начал хохотать. Не могу тебе описать этого смеха. Это было что-то жестокое, страшное, вызывающее, невыносимое. Он ни слова не сказал мне, но я знал, что это он смеется над моей любовью. «Над чем ты смеешься?»— спросил я. «Над одним воспоминанием…» — отвечал он. Лицо его совсем побледнело. Он оборвал смех так же резко, как начал. Я видел, что он готов расплакаться, но прежде чем я успел что-нибудь спросить у него, он попрощался со мной и вышел из комнаты…

В логическом и естественном ходе некоторых положений часто является необходимость конфликта, открытой борьбы, необходимость до такой степени неизбежная, что сами борющиеся стороны, рискуя вконец погибнуть, все же принимают эту борьбу, даже не пробуя уклониться от нее. Так в общественной жизни народы принимают войну, а в частной — соперники становятся к барьеру с пассивностью фатализма, который иногда противоречит всему складу их характера. Они чувствуют, что попали в круг действия какой-то силы, более могущественной, чем людская воля.

В эту ночь, когда Пьер Отфейль оставил Эли де Карлсберг, она с необычайной силой почувствовала приближение неизбежной борьбы, и притом борьбы не с человеком только, а с самой судьбой! Пока любовник был с ней, нервное напряжение позволяло ей владеть собой. Но когда он удалился, она, оставшись одна, ослабела. Не в силах снова лечь в постель, в изнеможении бросилась она на кресло и залилась горькими, бесконечными слезами, чувствуя себя бедным, несчастным существом, заранее сломленная и побежденная грядущей опасностью.

Последняя ее надежда исчезла. После сцены, которую рассказал Пьер, она уже не могла сомневаться в том, что Оливье знает все. Да, он знал все: его нервозность, гнев, смех, отчаяние — все слишком ясно доказывало это. Он не хотел ничего принимать в расчет, и буря разнузданных страстей бушевала теперь в его груди. Дойдя до такого отчаяния и до такой уверенности во всем, что сделает он?

Прежде всего он постарается снова увидеть ее. В этом она была вполне уверена, как будто он уже стоял перед ней и хохотал ужасным смехом, который так поразил сердце Отфейля. Через несколько дней, быть может, через несколько часов она очутится лицом к лицу с этим смертельным врагом, и не только с его личностью, но и с его любовью. Он будет тут, она его увидит, она будет смотреть, как он движется, дышит, живет.

При этой мысли по всему ее телу пробежал трепет ужаса. При воспоминании, что этот человек когда-то владел ею, она испытывала какое-то острое страдание, которое щемило ей сердце. Воспоминание о взаимных ласках вызывало у нее непреодолимое отвращение. В эту минуту она сильнее, чем когда-либо, чувствовала, до какой степени переродила ее искренняя и глубокая любовь, которая сделала из нее целомудренное, обновленное, искупленное существо…

Но пусть будет так! Она примет и вынесет ненавистное присутствие прежнего любовника. Это будет карой за то, что она не соблюдала полной чистоты до теперешней великой любви, за то, что она не предвидела встречи с Отфейлем, за то, что не осталась достойной его. Она, рационалистка, нигилистка, неверующая, создавала себе особую религию, впадала в мистицизм, столь обычный у искренне влюбленной женщины и заставляющий считать кощунством, святотатством, бесчестием всякое чувство, которое не было вызвано обожаемым существом. Пусть так! Она искупит эти чувства, претерпев его посещение…

Увы! Оливье не ограничится тем, что истерзает ее одним своим присутствием. Он будет говорить с ней. Что скажет он ей? Чего потребует? Чего хочет он?.. Она ни одного мгновения не сомневалась в ответе: этот человек не изменил ни одного своего чувства к ней. После слов Отфейля она как бы снова услышала тот жестокий, колкий, язвительный смех, который знала слишком хорошо, и вместе с этим смехом ее снова обдала волна той злобной чувственности, которая когда-то загрязнила ее так, что от нее не отмоешься.

Он ее оскорбил, измучил, бросил, он вырыл между ними непреодолимую бездну, покинув ее и женившись на другой, и все же она понимала чудовищный факт, невозможный для всякого другого человека, но вполне естественный для этого, — Оливье все еще любил ее!.. Он любил ее, если можно назвать любовью это чувство к женщине, представляющее отвратительную смесь страсти и злобы, когда беспрестанно ярость прорывается сквозь ласки и жестокость сквозь наслаждения. Он любил ее. Его поведение было бы необъяснимо без такой аномалии, сохранившей это странное чувство, несмотря ни на что!

И в то же время он питал к своему другу ревнивое, мрачное, страстное чувство, которое при данных обстоятельствах должно было терзать его неслыханными по остроте и странности мучениями.

Куда только не завлечет его безумие такой муки, доводящей до бешенства, подобной стальному клинку, поворачиваемому в ране: любить когда-то, любить еще и теперь прежнюю любовницу, питать к ней это злое, искалеченное чувство и знать, что эта женщина — любовница лучшего, самого дорогого друга, названного брата, более близкого, чем настоящий брат!

Эли ясно видела всю эту бурю в сердце Оливье, так же ясно, как могла видеть первые лучи зари, проникавшие через щелки штор, когда подходила к концу эта ночь, полная ужасных дум. «Кто призывает ветер, навлекает бурю», — говорит пословица на ее родине. Когда она хотела встретить Отфейля и влюбить его в себя, она желала уязвить Дюпра в самое сердце, поразить самое нежное его чувство, воспользоваться для мести этой дружбой. Успех был слишком велик. Какой удар нанесет он ей в безумии своей муки?

А она сама, она, которая так переменилась с тех пор, когда задумала план беспощадной мести, как станет она защищаться, как станет действовать? Умолять ли ей этого человека, взывать к его милосердию, смягчить его?.. Или, наоборот, хитрить с ним, дерзким отрицанием заставить его усомниться в ее связи с Отфейлем? Ведь, в конце концов, доказательств у него не было. Или лучше гордо обойтись с ним и, когда он осмелится явиться к ней, указать ему на дверь, потому что он не имел больше никаких прав?.. Но против первого средства возмущалась ее гордость, против второго — благородство, против третьего — рассудок.

Во время таких решительных кризисов, какой переживала теперь несчастная женщина, человек всегда инстинктивно призывает на помощь самые затаенные свойства своей души. Среди общества, утонченного до крайности и разнородного до пестроты, Эли выделялась энергичным стремлением к правдивости. Как говорила она своей подруге в аллеях сада Брион в ту недавнюю и уже далекую ночь, в Отфейле ее привлекла, заполонила, очаровала именно правдивость души. Она заранее предвидела все опасности этой любви и все же отдалась ей, чтобы испытать истинную жизнь, чтобы насладиться истинными чувствами. Десятки проектов мысленно принимала и отвергала она, пока наконец не решила, что все-таки будет опираться на одну правду во время предстоящей роковой встречи. Она сказала себе:

«Я открою ему мое сердце с полной откровенностью, и пусть он растопчет его, если хватит сил…»

Вот на чем остановилась к концу бессонной и тревожной ночи эта женщина, способная на всякие заблуждения, но неспособная на низкий расчет, на фальшь в чувствах. В своем решении она нашла если не забвение близкой катастрофы, то спокойное мужество, которое дозволяет всякому человеку вполне разумно относиться к своим чувствам, чаяниям и желаниям.

Поэтому она смутилась даже меньше, чем ожидала, когда около десяти часов получила записку, которая доказала ей, как верно она угадала. В этой записке было не много слов, но зато сколько грозных намеков для той, которая читала их в той же маленькой гостиной, где она приняла столь невыполнимое для нее решение навеки отослать от себя Пьера Отфейля! Какую страшную катастрофу предвещали эти строки!