Трагическая идиллия. Космополитические нравы - Поль Бурже

Произнося имя венецианки, Отфейль еще более покраснел. Он понял, по какой ассоциации идей Оливье предложил ему этот вопрос сразу после того, как повертел кольцо и, вероятно, прочитал девиз: друг думал, что перстень подарен ему итальянкой, а кто может быть эта итальянка, если не маркиза Андриана? Другой обрадовался бы этой ошибке, которая наталкивала на ложный путь слишком скоро проснувшуюся прозорливость. Но Отфейль был слишком чуток, чтобы не огорчиться намеком такого рода, так как он компрометировал безупречную женщину, шафером которой был он сам…

Это замешательство, эта краска, маленькая дрожь в голосе — сколько доказательств для Оливье! Он почувствовал, что попал на верную дорогу, и раскаивался теперь в том, что поддался почти необдуманному порыву. Он думал, что больно задел своего друга, и хотел попросить у него прощения. Но подчеркивать неделикатность, каясь в ней, это часто бывает еще более неделикатным.

Все, что он мог сделать и действительно сделал, — это ослабить хотя бы немного впечатление, которое должны были произвести на Отфейля его вчерашние сарказмы, если он действительно влюблен в венецианку. Англомания Наваджеро послужила ему предлогом, чтобы в нескольких словах набросать карикатуру одного из снобов той же категории, которого он встретил в Риме. В конце Оливье прибавил:

— Вчера я был в злом настроении и должен был показаться тебе не особенно порядочным человеком… Некогда я сам очень любил пестрое общество на курортах и рьяно наслаждался красотой иностранок!.. Я был моложе… Я помню, что любил даже Монте-Карло… Любопытно было бы снова взглянуть на него. Что, если бы нам отправиться туда пообедать хоть сегодня? Это развлекло бы Берту, да и я, думаю, не соскучился бы…

Он говорил правду. Когда разрешается подобный кризис, порожденный воображением, то в сердце подымается особое чувство благодушия, которое выражается в порывах детской веселости, вызываемой самыми пустыми предлогами. Все время потом до того самого момента, когда поезд перешел на ветку к Ницце, Оливье удивлял жену и друга необъяснимой для них метаморфозой в настроении и тоне.

Сентиментальное «Ora et sempre» на кольце, итальянская простота и непосредственность в любви, роскошная красота, отмеченная Пьером в сравнении госпожи Бонаккорзи с Веронезе, — все это убеждало его теперь в мысли, что его друг — любовник снисходительной и покорной женщины, чувственной и нежной. Рисуя себе эту счастливую любовь, он радовался так же, как мучился при мысли о другой любви, и вполне искренне верил, что то беспокойство вчера и сегодня утром основывалось единственно только на боязни за Отфейля, а теперешнее удовлетворение вытекает из уверенности, что дружба их по-прежнему непоколебима.

Совершенно простой инцидент сразу разрушил все это здание вольных и невольных иллюзий. На станции, у залива Жуана, Отфейль высунулся немного в окно, и в это время чей-то голос окликнул его. Оливье узнал упорный акцент Корансеза. Дверь отворилась, и в нее вошла сначала женщина. Это была пышная госпожа Бонаккорзи, ее сопровождал сам южанин. Увидев, что Пьер не один, Андриана невольно покраснела до самых корней своих чудных белокурых волос, а Корансез, всегда и при всяких обстоятельствах неизменно торжествующий, сияющий, самодовольный, принялся за представление.

Муж-соблазнитель позаботился обо всем и еще до отъезда в Геную устроил в одной из вилл у залива Жуана убежище для свиданий, которое должно было служить приютом тайного счастья во время его оригинального медового месяца. Андриана нашла средство обманывать бдительность своего брата и с первых же дней ходить на свидания со своим тайным мужем. Чувственность начала уже развивать в ней отвагу, на которую рассчитывал хитрый провансалец для достижения окончательного успеха, но доброе создание не научилось еще хорошенько лгать. Не успела она усесться в вагон, как уже объясняла Оливье и его жене, хотя они и не спрашивали ничего:

— Я пропустила предыдущий поезд и господин Корансез тоже. Нам и пришла мысль пройти пешком досюда и тут сесть на следующий поезд, вместо того, чтобы скучать на вокзале в Каннах…

При этих словах Оливье поглядел на подол ее платья и на маленькие лакированные башмачки, которые слишком явно изобличали ее ложь. Ни одной пылинки не было на них, да и на ногах ее мнимого компаньона по прогулке были штиблеты, сделавшие не более пятидесяти шагов. Оба преступника на законном основании поймали этот взгляд Оливье. Чувствительная итальянка окончательно переконфузилась, в Корансез разразился сумасшедшим смехом.

— И вы отправляетесь в Монте-Карло? — спросил он потом. — Мы там, может быть, встретимся… Где вы обедаете?

— Совершенно не знаю, — отвечал Оливье чуть не до неприличия сухо.

И больше он не вымолвил ни слова, пока поезд шел вдоль берега, ныряя из туннеля в туннель. А южанин, не обращая никакого внимания на явно скверное настроение своего старого товарища, завязал с госпожой Дюпра разговор, который сумел сделать почти фамильярным.

— Вы впервые собираетесь в игорный дом? В таком случае я попрошу вас, если только отыщу, играть вместе с вами… Отлично, еще один туннель… Знаете, как американцы называют эту часть дороги?.. Мисс Марш не рассказывала вам, маркиза?.. Нет… Так слушайте, это очаровательно: «флейта», потому что вы встречаете только местами отверстия над собой… Понравился вам Египет?.. Говорят, что Александрия похожа на Марсель…

«Но ведь у них нет мистраля!» — сказал один марселец… Отфейль, ты знаешь моего кучера Энэ? Месяца два тому назад в Каннах, когда все виллы скрипели под напором ветра, он сказал мне: «Любите вы наш юг, господин Мариус?» — «Да, — отвечаю ему, — если бы только не ветер…» — «Э! Pecheire, ветер!.. От Марселя до самой Ниццы никогда не бывает ветра». — «А это что?» — спрашиваю, показывая на пальмы Круазетты, которые ушли в самое море, до такой степени свернуло их на один бок. — «Да разве это ветер, господин Мариус? Это не ветер… Это мистраль, который приносит Провансу плодородие…»

«Вот кто настоящий любовник итальянки», — думал Оливье. Ему достаточно было видеть Отфейля в присутствии Андрианы одну минуту, чтобы убедиться в том, что она не была той таинственной любовницей, возле которой он провел часть предыдущей ночи. Наоборот, появление Корансеза вместе с ней, их явная близость, неловкая ложь, которую она позволила себе, очарование, которое производила на нее болтовня южанина, — все эти признаки не оставляли ни малейшего сомнения.

«Да, — повторял он, — вот ее любовник… Они стоят друг друга — эта красивая полная женщина, которая могла бы продавать апельсины на набережной Эсклавон, и этот болтливый щеголь! Как прав был тот, кто сказал про них: «Те tairas-tu, Bouches-du-Rhone?»[37] А Отфейль снисходительно слушает их! Отфейля, кажется, ничуть не удивляет, что эти господа звонят про свой адюльтер во всех поездах и сидят рядом с молодыми супругами!.. Как он изменился!..

Как видите, Оливье при всем своем скептицизме не был свободен от ходячих предрассудков и нелогичностей. Во время своей юности он находил совершенно естественным прятать свои интриги под прикрытие честных женщин: подруг или родственниц его любовниц. А теперь он находил очень странным, что Пьер ничуть не был скандализирован, видя, как госпожа Бонаккорзи и Корансез водворились в одном купе с господином и госпожой Дюпра!

Но главным образом он снова принялся за тягостную работу умозаключений, прерванную несколько часов тому назад, и думал: «Нет, эта толстая итальянка и этот шут с юга не могут ему нравиться… Если он выносит их, если он их любит, то, значит, они для него почему-нибудь удобны, они его сообщники или просто люди, знающие его любовницу… А любовница есть-таки! Если бы я не знал, что он ночевал не дома, если бы я не видел его в постели сегодня утром, с ввалившимися глазами, с бледным лицом, если бы в моих руках не было этого перстня с такой надписью, то стоило бы мне только взглянуть на него теперь… Это совсем другой человек…»

Произнеся в душе такие монологи, Оливье снова изучал своего друга с той страстной жадностью, которая угадывает смысл малейших жестов, все понимает по движениям век, по дыханию. Так дикарь примечает, анализирует и истолковывает примятую травку, след на земле, обломок ветки, раздавленный лист на тропинке, по которой прошел беглец.

Наблюдая, Оливье установил факт, что у Пьера в характере уменьшилась французская исключительность и узость, которую он подмечал прежде. Молодой человек любил Эли не более трех месяцев и не больше трех недель знал, что и она его любит. Но так как он постоянно думал о ней, то все ассоциации идей у него, все его мысли изменились нечувствительным, но существенным образом. Его разговор получил какую-то иностранную окраску. Вполне естественно у него проскальзывали намеки на Италию и Австрию.