Трагическая идиллия. Космополитические нравы - Поль Бурже

— Но ты плачешь?.. Что с тобой?..

— Я люблю тебя, — отвечала она, — это слезы радости…

VIII. Друг и любовница

Оливье Дюпра думал, что очень хорошо знает себя, и эта претензия во многих отношениях была справедливой. По вкусу, почти мании оглядываться на свою собственную жизнь, по страсти к впечатлениям, по бессилию проникнуться хоть чем-нибудь, по бесцельному самоанализу, по угождению своим болезненным, беспокойным, неутолимым наклонностям он действительно был, как и говорил Отфейлю, сыном конца века.

Эпоха глубокого и трагического смятения, которую мы переживаем, наложила на него пагубный знак, пагубный, потому что он безошибочно указывает на упадок расы: он не знал исцеления. Жизненность тела и духа, нации и человека выражается вовсе не в отсутствии язв. Нет, она доказывается способностью излечивать их, если они откроются.

У Оливье эта способность была до такой степени атрофирована, что, когда он вспоминал даже о самых отдаленных несчастиях своего детства, отодвинутых целым рядом лет, они становились для него настолько близкими, что причиняли ему настоящую боль.

Напоминая вчера Пьеру об их прогулке по Овернским горам, он только вслух производил ту самую работу, которой постоянно занят был его дух втихомолку, с болезненной мощью ретроспективного воображения восстанавливая часы и моменты, давно отошедшие в область прошедшего, вдыхая в них снова жизнь и душу. Этими воспоминаниями о прошедших впечатлениях он постоянно засушивал в себе впечатлительность по отношению к настоящему. Он не позволял зарубцеваться тому месту, в которое раз был ранен, и самые старые его раны всегда готовы были снова истекать кровью.

Эта несчастная особенность натуры во всяком случае сделала бы для него встречу с госпожой де Карлсберг потрясающей, даже если бы сюда не был замешан самый дорогой его друг детства. И тем более он никак не мог без содрогания отнестись к тому, что этот друг влюбился. Он знал, какое у него нежное сердце, как он беззащитен, как безоружен!

В этом случае он опять-таки являлся жертвой аномальной, ретроспективной впечатлительности: дружба в экзальтированной форме, в какой он испытывал ее к Отфейлю, есть чувство, более свойственное юноше в девятнадцать лет, чем тридцатилетнему человеку. Только в ранней юности, когда душа — олицетворенная невинность, свежесть и чистота, только тогда является такая страстная, абсолютная дружба, такая горячность в товарищеских отношениях, такой энтузиазм к названому брату. И все это скоро проходит.

Позже интересы и опыт слишком усиливают индивидуализм человека и приводят его к изоляции: полное общение одной души с другой становится возможным только благодаря чарам любви, и дружба перестает удовлетворять сердце. Она отходит на второй план и там становится рядом с семейными привязанностями, которые, в свою очередь, тоже когда-то владели безраздельно душой ребенка и юноши.

Но встречаются люди — и Оливье был из их числа, — у которых впечатление, произведенное дружбой на девятнадцатом году жизни, было слишком сильным, слишком глубоким и притом слишком нежным, а потому остается навеки чем-то незабвенным и, в полном смысле этого слова, несравнимым.

Эти люди, как и Оливье, могут потом пройти через жгучие страсти, испытать любовь со всеми потрясениями ее бреда, измять себя самыми рискованными похождениями, но не в этом будет настоящий роман их сердца. Он будет в часах выхода в жизнь, когда они мысленно устремлялись в будущее с идеальным другом, с братом, которого они себе избрали, вместе с которым они хоть на миг осуществили возвышенное изречение Лафонтена — это полное единение умов, вкусов, чаяний:

«Один не владел ничем, что не принадлежало бы другому…»

И эта идеальная дружба у Оливье и Пьера была скреплена священным цементом: они были братьями не только по мечтам, они были братьями по оружию. В 1870 году им было девятнадцать лет. При первых вестях о небывалом крушении нации оба поступили в солдаты и вместе участвовали в войне. Первый снег зимой этой ужасной кампании застал их с ружьями в руках на берегу Луары и как бы освятил геройским крещением товарищество двух коллег, ставших солдатами в одном и том же батальоне. Они научились уважать друг друга так же, как любили, рискуя жизнью бок о бок, просто, мужественно, в безвестности.

У обоих, как мы видели, эти юношеские воспоминания остались неприкосновенными и живучими. Но у Оливье еще сильнее. Это были для него единственные воспоминания, к которым не примешивалось никакой горечи, никакой грязи. От эпохи до их братства он, оставшись круглым сиротой, без отца и матери, на попечении дяди, страшного эгоиста, помнил из семейной обстановки только ее темные стороны. В последующую эпоху, чувственный и ревнивый, недоверчивый и деспотичный, он знал любовь только со стороны ее шипов и терний.

Надо ли еще что-нибудь прибавлять, чтобы объяснить, до какой степени это страстное и нелогичное существо, беспокойное и разочарованное, должно было взволноваться при одной мысли о том, что между ним и его другом встала женщина, и какая женщина! Госпожа де Карлсберг, которую он некогда так ненавидел, так презирал, так осуждал!

В течение ночи, которая последовала за этим вечером, когда зародилось первое подозрение, ночи, проведенной целиком в обсуждении шансов за сердечную авантюру Эли и Отфейля, воображение Оливье отыскало только два определенных исходных пункта: характер его друга и характер его бывшей любовницы. Характер друга заставлял всего опасаться с его стороны; характер бывшей любовницы заставлял всего опасаться с ее стороны. Чувства, которые он испытывал по поводу этого пункта, были весьма спутаны.

Он был убежден, что Эли де Карлсберг имела любовника до него, и он сильно страдал от этого. Он был убежден, что она имела любовника в одно время с ним, и из-за этой уверенности он покинул ее. Он заблуждался, но совершенно искренне и на основании фактов кокетства, вполне убедительных для ревнивца. Из этого двойного убеждения у него выросла презрительная ненависть, и он сохранил в душе неутолимую горечь, которая постоянно заставляет нас мысленно втаптывать в грязь образ, некогда дорогой, и с отчаянием сознаваться в том, что этот образ не может стать для нас совершенно безразличным. Связь с подобным существом он считал страшным несчастьем для всякого человека.

И вот он предвидел, что она влюбила в себя его друга или, по крайней мере, что она могла влюбить его в себя. Понимая эту женщину так пристрастно, с таким грубым предубеждением, Оливье сразу должен был угадать то, что было истиной, но так недолго — угадать, что Эли хотела отомстить ему за бегство. Она сохранила к нему такую же ненависть, как и он к ней. Случай столкнул ее с самым дорогим его другом, с тем Пьером Отфейлем, о котором он, как вспоминал теперь, часто с экстазом говорил ей. Она захотела отомстить за себя такой местью, которая походила на нее: преступной, утонченной и так глубоко, так жестоко обдуманной!..

Так рассуждал Дюпра. И хотя он основывался только на гипотезах, однако, питая свое воображение подобными мыслями, он испытывал терзания и в то же время поддавался злобному, но непреодолимому влечению, которое привело бы его в ужас, если бы только он дал себе отчет в том. Предположение, что госпожа де Карлсберг мстила ему, и таким обдуманным способом, было равносильно предположению, что она не забыла его.

Странны глубины сердца человеческого. Он оскорблял свою прежнюю любовницу в течение всей их связи, он покинул ее первым и не простившись, он женился после зрелых размышлений и решил исполнять долг мужа, как честный человек, и все же мысль, что он живет в ее сердце, тайно льстила его самолюбию. У таких беспринципных и неуравновешенных натур всякий моральный кризис, благодаря столкновению самых отдаленных воспоминаний с действительностью, усложняется самыми противоречивыми элементами. А Оливье переживал теперь худший момент, какой только может быть в брачной жизни. Браки по утомлению, каким был, по его собственному признанию, его брак, скоро наказуются за низкий эгоизм, лежащий в основе их, такой карой, которая страшнее всякой катастрофы: бесконечной, неисцелимой скукой.

Тридцатилетний человек, который решит, что навеки разочаровался в страстях, и, приняв это разочарование за благоразумие, остепенится, что называется, такой человек не замедлит убедиться, что эти страсти, так терзавшие его, все же ему необходимы, как морфий морфинисту, у которого отняли шприц, как алкоголь алкоголику, которого посадили на чистую воду. Он тоскует по этим вредным настроениям, грустную бесплодность коих он сам признал и осудил.

Если можно сделать грубое, но весьма подходящее сравнение в области современной патологии, то в нем развивается благоприятная почва для культуры всех заразных бацилл, которые носятся в окружающей его атмосфере, и в то самое время, когда все, по-видимому, указывает на окончательное умиротворение его жизни, у него происходят потрясения вроде тех, которые разыгрались в душе Оливье. Эти потрясения бывают так быстры, так неожиданны, что свидетели и жертвы подобных внезапных взрывов повергаются скорее в изумление, чем в отчаяние.