Почти как мы. Вся правда о свиньях - Кристоффер Эндресен

Глава 14

Есть кто дома?

У нее до сих пор нет имени. Я ее называю «Номер 13» по отсеку, в котором увидел эту свинью, когда первый раз попал сюда. Поросята из нового помета кажутся упитанными, они всей гурьбой улеглись розовым комком у перегородки в углу. Свиноматка лежит на боку, потому что с весом 300 кг долго на ногах не постоишь. Присаживаюсь на корточки и глажу ее по шее. Свинья вдруг поднимает голову и смотрит мне в глаза – не отсутствующим взглядом, как бывает у овец и коров, когда создается впечатление, что животное не вполне осознает твое присутствие. С Номером 13 все иначе – она мне смотрит в глаза, как делает человек. По крайней мере, мне так кажется. Может, я только проецирую на животное свои ожидания. В то же время в ее взгляде есть нечто такое, что само наводит на эти мысли, ведь я еще никогда не видел у животного глаза, настолько напоминающие мои. Складки голой кожи вокруг глазниц, длинные светлые ресницы, белые белки, чистая незамутненная радужка с черным четко очерченным зрачком. Взгляд притягивает меня, я будто вижу в этих глазах что-то скрытое внутри, неужто… душу?

Зрительный контакт длится от силы несколько секунд, а после ее взгляд соскальзывает, а голова снова опускается на бетонный пол. Есть душа или нет – судя по языку тела, животное находится в полной апатии.

Впрочем, кто я, чтобы рассуждать о языке тела свиньи? Было бы куда проще, умей она говорить.

Глупо, конечно, о таком думать. Философ Людвиг Витгенштейн однажды сказал: «Если бы лев умел говорить, мы бы его не поняли»[303]. И наверняка имелось в виду не то, что лев говорил бы на другом языке. Идея Витгенштейна была следующей: даже если бы львиный язык оказался похож на человеческий, нам, людям, он бы понятен не был. Психика животного настолько отличается от нашей, что мы бы никогда не выработали общий понятийный аппарат, позволивший говорить об опыте и восприятии мира, которые свойственны нам, людям, и животным. В словах Витгенштейна сквозит безнадежность, которую трудно принять тем, кто мечтает понять животное. Не сильно ободряют и слова другого философа, Томаса Нагеля, который в эссе 1974 г. задался вопросом «Каково быть летучей мышью?»[304]. И заключил: нам этого никогда не узнать. Во-первых, летучая мышь перемещается с помощью крыльев. Во-вторых, она ориентируется посредством эхолокации. И если это само по себе представить еще можно, нам все равно было бы сложно понять, как именно летучая мышь обрабатывает полученный сигнал и воспринимает ощущения, полученные от рецепторов. Нагель писал, что скрытая жизнь животных навсегда останется за пределами человеческого понимания.

То, что философы отмечают, как трудно вжиться в шкуру животных, не отменяет простого факта: человечеству всегда именно этого и хотелось. Лучше всего такое желание выразил Стивен Гулд, который под конец научной карьеры написал следующие строки: «Дайте мне минуту, всего минуту прожить в шкуре этого существа. На шестьдесят секунд дайте испытать его чувства и мысли, и я познаю то, что всегда пытались разгадать биологи»[305]. В словах Гулда чувствуется смирение перед невозможным, а вот британский философ и юрист Чарльз Фостер, напротив, не сдался и пошел дальше. В книге «В звериной шкуре» (Being a Beast) он рассказывает о том, как попытался жить, подражая разным животным. Помимо прочего, Фостер на себе испытал, каково живется барсуку на склоне валлийских холмов, при этом спал он в берлоге, передвигался на четвереньках и питался насекомыми, червями и падалью.

Осматриваю пол в отсеке: опилки, моча, испражнения. Что-то не хочется следовать примеру Фостера. Может, оно и к лучшему, ведь и ему в конце концов пришлось признать провал эксперимента. Мы сколько угодно можем подражать животным, но едва ли у нас когда-то получится на своем опыте постичь эхолокацию, как у летучих мышей, инфразвук, как у слонов, а также способность насекомых улавливать ультрафиолетовое излучение от цветов или умение некоторых видов ориентироваться по геомагнитному полю. Пусть мы не лишены обоняния, все равно вряд ли сможем распознать то великое множество сигналов, которые передаются через запах и на которые полагаются свиньи, чтобы ориентироваться в пространстве благодаря своему выдающемуся пятачку. Как сказал Фостеру один друг: «Все равно что жить в пятом измерении. Его можно описать математически, но нельзя объяснить, каково в нем находиться»[306].

Попытки взглянуть на мир глазами животного, вероятно, стары, как само человечество. Быть может, в том числе и это в VIII в. до н. э. подтолкнуло древнегреческого сказителя Гомера написать знаменитую поэму об Одиссее, повествующую о возвращении героя домой на Итаку после Троянской войны. Она сегодня считается классикой, лежащей в основе всей западной литературной традиции. Мало какие произведения, если вообще подобные есть, так глубоко анализировали и часто комментировали. При этом на одну явную особенность «Одиссеи» редко обращают внимание: там не один раз упоминаются свиньи.

Кабаны и свиньи нередко участвуют в сюжете, а в наиболее показательном с этой точки зрения отрывке Одиссей со спутниками прибывает на остров богини-чародейки Цирцеи, которая встречает высланных вперед разведчиков напитком. Выпив его, путники жалеют, что даже к губам его поднесли. Зелье превращает их в стадо хрюкающих свиней. Ударом жезла несчастных загоняют в закуту[307]. Если из истории о зачарованной команде Одиссея и можно что вынести о жизни свиней, так это то, что им не позавидуешь. Люди, оказавшиеся в обличье «девятигодовалых свиней»[308], плакали в хлеву и были лишены дара речи. Когда же Одиссей спас товарищей, разделив ложе с Цирцеей, они так возрадовались, что тронули этим сердце волшебницы.

Впрочем, не все античные мыслители разделяли уверенность Гомера в прискорбности участи свиней. Греческий историк Плутарх (ок. 46 – ок. 127) смотрел на это иначе. Отталкиваясь от той же сцены «Одиссеи», он сочиняет диалог героя и свиньи Грилла, из которого не так уж просто заключить, кому приходится труднее: свинье или человеку[309]. По Плутарху, Цирцея не готова отпустить путников только за то, что Одиссей с ней возлег. Вместо этого она спрашивает героя, отчего он уверен, что пленники захотят вернуть человеческий облик. Одиссей отвечает, что доказать это он, бесспорно, не может, ведь свиньи говорить не умеют, однако он полагает само собой разумеющимся, что люди не захотят влачить