Агнесса из Сорренто - Гарриет Бичер-Стоу

страстные речи, что он мысленно произносит, сбивчиво и бессвязно, не в силах остановиться. Он непременно покроет себя позором в глазах братии, которой столь долго тщился привить самообладание и нравственность. Он воображал, как на него будут показывать пальцем, как за спиной у него будут громко перешептываться, как его станут унижать те же братья, что совсем недавно трепетали, боясь услышать его упреки, – и потому, закрыв за собою дверь на засов, он не почувствовал себя в безопасности. Тяжело дыша, упал он на колени перед распятием и, склонив голову на руки, простерся на полу. Подобно тому как ослабевает мощная волна, разбиваясь о подножие утеса, все силы покинули его, и он некоторое время пребывал в полубессознательном состоянии, хотя и отдавая себе отчет в том, что с ним происходит, но утратив власть над своими чувствами и мыслями. В этом мечтательном изнеможении собственный ум представлялся ему неким подобием зеркала, которое, не имея воли или энергии, просто лежит неподвижно, отражая любые предметы, промелькнувшие перед ним. Подобно тому как облака, проплывающие в небе, одно за другим отбрасывают свои причудливые тени на стеклянной глади спокойного моря, перед его внутренним взором представали, живые и яркие, картины его прежней жизни. Ему привиделся дворец его отца – просторные прохладные мраморные залы, – сады, оглашаемые струями шумящих водопадов. Ему привиделось нежное лицо матери и он сам, ребенком играющий перстнями на ее пальцах. Он снова видел самого себя, воплощение юности и здоровья, скачущего верхом по улицам Флоренции в окружении веселых молодых друзей, которые ныне умерли для него точно так же, как он умер для них. Он видел себя в покоях куртизанок, золотистые кудри, сияющие глаза и обольстительные чары которых на миг затуманили зеркальные воды его памяти, отчего те пошли волнами и рябью, задрожали и затрепетали, явив множество быстро сменяющихся отражений. Предстали его взору и дикие, безумные оргии – из тех, что Флоренция до сих пор вспоминает со стыдом. По временам в эти видения вторгался и яростный звон мечей, вдохновенный надменной страстью, внезапным вызовом, стремительным мщением. А затем настал ужасный час осознания собственной греховности, ему предстало лицо удивительного человека, проповеди которого волновали все души без исключения, этот светлый образ сменился страшными днями покаяния, мраком могильного склепа, решением умереть для мира, торжественными обетами и мучительной внутренней борьбой, последовавшей за ними.

– О Боже! – вскричал он. – Неужели все это напрасно? К чему мои неустанные молитвы? К чему мои неустанные усилия? Неужели я все-таки не удостоюсь спасения?

Он представлялся себе пловцом, который, потратив последние силы на то, чтобы добраться до берега, внезапно был подхвачен жестокой волной и увлечен назад в глубину. Ему оставалось только сложить руки и уйти на дно.

Ведь он также ощущал, что у него нет более сил сопротивляться, что он лишился желания бороться, и он молился лишь о том, чтобы ему позволено было умереть, не сходя с места. Ему казалось, что любовь, охватившая и всецело подчинившая себе все его существо, была роком, проклятием, насланным на него жестокой судьбой, противиться которой бесполезно. Он возненавидел свое призвание, свои обязанности, свои обеты и в будущем не различал ничего, на что мог бы взирать иначе, нежели с невыносимым отвращением; лишь за одно держался он из последних сил, с ожесточенным, отчаянным упорством, и это было духовное наставление, подаваемое им Агнессе. «Наставление!» – с горечью рассмеялся он при мысли об этом. Он был ее наставником, ее духовником, ему она должна была открывать все свои чувства, даже самые мимолетные и безотчетные, а теперь он ясно осознал, что в душе ее зародилась любовь к другому, и решил вырвать с корнем нежные ростки этой привязанности, воспользовавшись ее же признаниями, сделанными на исповеди. Если она никогда не будет принадлежать ему, он, по крайней мере, сможет воспрепятствовать ее союзу с другим и навсегда удержать ее в сфере своей духовной власти.

Именно такие смутные образы и видения прошлого и будущего проплывали перед его внутренним взором, когда он лежал распростертый на полу своей кельи, часами пребывая в тягостном оцепенении. Время шло, небо озарилось лучами вечернего заката. Окно его кельи выходило на широко раскинувшееся Средиземное море, голубое и ласковое, играющее и сверкающее на солнце. Лодки под белыми парусами легко скользили по морской глади, словно бабочки с воздушными крыльями, трепещущие в летнем воздухе, а берег оглашали веселые песни рыбаков, выбирающих сети. На горизонте виднелся Капри, точно опал, полускрытый мерцающей дымкой. Вдали, на фоне пурпурных небес, жемчужным блеском отливал Неаполь. Везувий, со своими склонами, окутанными облаками, с утопающими в зелени садов виллами и деревнями, расположившимися у его подножия, в короне, сотканной из серебристого тумана, казался добродушным, приветливым старым великаном, безмятежно почивающим и нежно прижимающим к медлительно вздымающейся и опадающей груди все мирозданье.

Землю заливал такой поток сияющего света, что даже келья отца Франческо озарилась его отблесками, а ее грубое, скудное убранство обрело роскошь и богатство красок старинной венецианской картины. Скульптурные выпуклости распятия засветились всеми оттенками золота. Украшенный рисунками требник, разноцветные страницы которого трепетали на ветру, дующем сейчас с моря, казалось, еще ярче засверкал в лучах заката. Он словно превратился в благочестивую бабочку, опустившуюся перед ухмыляющимся черепом, которому зачарованный свет, льющийся извне, придавал более теплый, бронзовый тон, как будто в нем пробудились воспоминания о виденном и испытанном прежде. Точно так же преобразились жалкий, голый топчан, служивший отцу Франческо постелью, и жесткая подушка. А еще один заплутавший солнечный луч, игравший на полу, уподобился сострадательному духу и озарил это бледное, изможденное лицо, классические черты которого ныне обрели подчеркнутую резкость и нездоровый, желтый оттенок, предвестие обморока или смерти; он словно бы сочувственно поглаживал его ввалившиеся, исхудалые щеки и длинные черные ресницы, отбрасывавшие густую тень на темные ямы под глазами, словно погребальный саван. Несчастный! Сломленный и истерзанный, распростерся он, словно пучок водорослей, вырванный штормом из трещины в скале и, увядший и иссохший, брошенный на прибрежный песок!

Со страниц распахнутого требника на обрывке золотой цепочки свисает что-то блестящее, покачивающееся и мерцающее в лучах вечернего солнца. Это крест из самой простой, дешевой меди, некогда принадлежавший Агнессе. Он оторвался от ее четок в исповедальне, и отец Франческо заметил, как он падает, однако не пожелал предупредить ее, желая обрести хоть что-то, чего касались ее руки. Этот крест отец Франческо вложил в требник вместо закладки на одном из ее любимых гимнов, но она так и не догадалась, куда он пропал. Она не могла и вообразить в простодушии и