Агнесса из Сорренто - Гарриет Бичер-Стоу
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А теперь в золотистом вечернем воздухе плывут звуки монастырского колокола, призывающего на вечернюю молитву, и отвечают ему на разные голоса, отдаваясь эхом, тысячи других колоколов старого города, и все христиане откладывают свои дела и замирают благоговейно в память о том мгновении, когда архангел принес смертной деве весть, над которой плакали и молились тысячи лет. Колокольный звон прозвучал для него в его подобном смерти оцепенении приглушенно и невнятно, не исполненный печального умиления и материнской нежности, а возвещающий злой рок и отмщение. Он почувствовал, как в душе его зарождаются мятежные порывы, зреет ненависть к этим размеренным и умиротворяющим звукам и ко всему, что напоминало ему о вере, превратившейся теперь для него в деспотическую жестокость, и об обетах, которые он не сумел выполнить, пережив безнадежное и мучительное крушение всех своих надежд.
Но тут его внимание привлекли иные звуки: они раздавались у него над ухом и были куда прозаичнее. Обостренными чувствами он уловил у себя за дверью дробный топот обутых в сандалии ног, оживленное перешептыванье, а потом льстивый, вкрадчивый голос брата Иоганнеса, который, с присущей ему елейностью и одновременно звонкостью, проникал сквозь любые преграды и был отчетливо различим даже из коридора.
– Братья, – возгласил он, – полагаю, я обязан постучать. Наш блаженный настоятель слишком уж усердствует в умерщвлении плоти. Его духовным чадам надлежит приступить к нему с подобающими вопросами о состоянии его здоровья.
Подобно многим тяжелым формам крайнего истощения, состояние, в котором пребывал теперь отец Франческо, по-видимому, сопровождалось таинственным обострением всех скрытых способностей, в том числе животного магнетизма и интуиции. Он явственно ощутил в этих словах лицемерие, и они показались ему приглушенным шипением ядовитой змеи. Он всегда подозревал, что этот человек испытывает к нему смертельную ненависть, а сейчас почувствовал, что брат Иоганнес, с его неслышной походкой, почти сверхъестественной проницательностью и способностью подмечать малейшие детали, подкрался, дабы выведать самые сокровенные тайны его сердца. Он знал, что этот монах ничего так не жаждет, как свергнуть его и занять его место, и инстинкт самосохранения заставил его прийти в себя. Он стряхнул с себя оцепенение, словно пробужденный ото сна шепотом, раздавшимся прямо у него над ухом, и, приподнявшись на локте, устремил взгляд на дверь.
Послышался осторожный стук, а затем наступила тишина. Отец Франческо с горечью и скорбью улыбнулся. Вновь раздался стук, теперь уже громче, энергичнее, и наконец кто-то заколотил в дверь, в перерывах между ударами громко выкрикивая его имя.
Отец Франческо встал, поправил рясу, провел ладонью по лбу и, с усилием заставив себя принять выражение величественное и мрачное, распахнул дверь и предстал перед братией.
– Святой отец, – промолвил отец Иоганнес, – сердца чад ваших преисполнились печали. На целый день удалились вы к себе, отказавшись от участия во всех обрядах. Мы опасались, что вы лишились чувств, ведь ваш аскетизм так часто превосходит силы, отпущенные человеку природой.
– Скорблю о том, что опечалил сердца столь преданных чад, – отвечал настоятель, не сводя испытующего взора с отца Иоганнеса, – но я возносил молитву за душу, подвергающуюся смертельной опасности, и был столь поглощен богоугодным обрядом, что не слышал ничего вокруг. Братья, среди нас есть душа, – добавил он, – которая в эту самую минуту столь приблизилась к краю бездны, что даже блаженная Матерь Божия пребывает в сомнении, можно ли спасти ее, – это ведомо одному Богу.
Эти слова, вознесенные из глубины его души могучей донной волной подавленного чувства, были проникнуты столь пугающей, почти сверхъестественной торжественностью, что собравшиеся монахи невольно затрепетали. Большинство из них осознавали, что ведут жизнь недостойную, низменную, исполненную притворства и обмана, всячески избегая тех усилий, которых требовал от них суровый настоятель, тщась возвысить их строгим воспитанием до истинного благочестия и добродетели, неотъемлемых составляющих их духовного поприща, и потому, услышав эти слова, поразившие их, точно удар грома, все принялись мысленно искать ключ от воображаемых личных шкафов, где хранились их личные скелеты, и гадать, какой из страшных обитателей этих «жилищ» будет сейчас явлен миру.
Один лишь отец Иоганнес выслушал эту тираду без содрогания, ведь он давным-давно распрощался с совестью. Ее укоры уже много лет тому назад перестали волновать его холодную, закоренелую во зле душу. Он принадлежал к числу тех истинных, искренних, циничных безбожников, отвергающих любые религии, любую веру и любые проявления духовной жизни, неверие которых принимает постепенно только тем более бесчувственные и грубые формы, оттого что они постоянно соприкасались с предметами возвышенными и священными. Движущей силой его существования было честолюбие, и все его способности под воздействием честолюбия усилились и изощрились настолько, что проницательность его по временам казалась почти сверхъестественной.
Стоя с опущенными долу глазами и сложенными на груди руками, внимая пламенным речам, исторгнутым из сердца настоятеля раскаянием и отчаянием, он спокойно и осторожно прикидывал, какую пользу можно извлечь из той борьбы противоречивых чувств, которую отец Франческо явно и мучительно переживал. Уж не совершил ли он какой-нибудь тайный грех? Уж не столкнулось ли наконец его благочестие с соблазном, которому не в силах оказалось противостоять? И если да, то что же это было за искушение?
Для натуры, наделенной воинственным духом, нет средства более укрепляющего, нежели существование тайного могущественного врага, и украдкой бросаемые коварные взгляды отца Иоганнеса вернули отцу Франческо самообладание в куда большей степени, чем любые борения совести. Он обрел спокойствие, решимость и невозмутимость. Он высоко ценил чувство собственного достоинства и в неменьшей мере то отношение, которое вызывает у окружающих человек, чувством собственного достоинства наделенный. Он ни за что не посрамил бы своего монастыря, не запятнал бы честь своего ордена и менее всего согласился бы выставить себя на посмешище торжествующему врагу, выведавшему его тайну. Именно такие побуждения помогли ему совладать с собой, хотя он втайне и восставал всем своим существом против мысли о том, что должен вырвать с корнем и уничтожить любовь, всецело овладевшую его душой. «Нет! – мысленно поклялся он в яростном, гневном возмущении. – Я никогда не отрекусь от нее! Праведна эта любовь или греховна, ожидает меня теперь рай или ад, я не смогу разлюбить Агнессу! И если я обрекаю себя на гибель, что ж, да будет так!»
