Агнесса из Сорренто - Гарриет Бичер-Стоу

И пока он был преисполнен этой решимости, молитва представлялась ему издевательством над его обетами. Теперь, более всего нуждаясь в молитве, он не осмелился молиться в одиночестве, но с достоинством направился в монастырскую часовню, дабы отслужить вечерню с братией. Внешне он сохранял спокойствие и невозмутимость, уподобившись хладной статуе, но проповедь его отличалась серьезностью, торжественностью и величественностью, которые потрясли даже наиболее сонных и тупых из его паствы. Удивительно, как бессловесная, беспомощная, заключенная в косном земном теле душа иногда способна придать человеческому голосу небывалую убедительность, пока сам говорящий охвачен величайшими муками. Его воздействие на слушателей бывает совершенно непроизвольным, они зачастую яростно ему сопротивляются, однако иногда слышат, как кто-то читает или повторяет некие слова вдохновенно, с неукротимой энергией, вкладывая в них все жизненные силы, свидетельствующие о переживаемой говорящим некой внутренней борьбе или муке, на которые в его речах нет и намека.

Никогда еще напевные, протяжные речитативы церковных песнопений и молитв не произносились с таким ужасным, безудержным пылом и страстью, с какими прозвучали они из уст настоятеля теперь. В них слышались плач, мольба, борение, угроза; голос отца Франческо то понижался едва ли не до шепота, в бессильном отчаянии принимая муки, то возвышался едва ли не до рокота морских валов, в неукротимом, дерзком стремлении противостоять любым ударам судьбы, и монахи содрогались и трепетали, сами не ведая почему, предощущая грядущий гнев Господень и Страшный суд.

В проповеди, которую настоятель, по своему обыкновению, присовокупил к вечерним молитвам, он с особенно грозным и пламенным красноречием сосредоточился на гибели души.

– Братья, – произнес он, – поверьте мне, первый же час, что про́клятая душа проведет в аду, затмит собой все радости земного процветания. Если вы приобретете весь мир, один этот час в аду затмит собой все ваши блаженства; тем более не возместят пребывания в аду жалкие, ничтожные, убогие частицы этого мира, что приобретают те, кто ради земных низменных наслаждений пренебрегают долгом, налагаемым святым призванием! Братья, широкая дорога в ад проложена через монастырь, куда уходят жалкие трусы, не имеющие ни смелости открыто служить дьяволу, ни терпения служить Богу; немало найдется грешников с выбритыми тонзурами, что нынче ночью скрежещут зубами в аду, на многих грешниках ярким пламенем пылает нынче в аду монашеская ряса, и бесы бранят их дураками за то, что они избрали столь тяжкий и мучительный путь в пекло. «Разве не могли вы отправиться в ад торной дорогой, не проложенной через монастырь? – вопрошают они. – Если уж решили вы продать свою душу, то почему не могли получить хоть что-то взамен?» Братья, некоторых из нас уже поджидают бесы; они насмехаются над вашими жалкими уловками и увертками, над вашими усилиями жить в холе и довольстве, ибо они ведают, чем все это в конце концов завершится. Стряхните с себя морок! Пробудитесь! Спасение обрести нелегко, его не удостоиться в вечной полудреме, меж сном и бодрствованием. Бдите, молитесь, умерщвляйте плоть, поститесь, плачьте, бейте поклоны, облачитесь во власяницу, посыпайте хлеб свой пеплом, дабы возыметь хоть слабую надежду избежать адского огня!

– Батюшки! – пробормотал отец Ансельмо, когда служба завершилась, бросая испуганный взгляд на удаляющуюся фигуру настоятеля, уходящего из часовни, и испуская долгий вздох. – Послушаешь его, когда он так разглагольствует, и прямо пот прошибает. Что это на него нашло? Так или иначе, нынче же ночью я предамся самобичеванию и дам себе сто плетей.

– Что ж, – произнес другой, – признаюсь, в последний постный день я и вправду спрятал в рукаве рясы холодное куриное крылышко. Его дала мне моя старая тетушка, и я не мог отказать престарелой родственнице, но более так не поступлю, жалкий грешник. В том я нынче же ночью принесу покаяние.

Отец Иоганнес стоял под одной из арок, выходивших в мрачный сад, и, скрестив руки на груди и украдкой переводя хладный, коварный взор с одного своего собрата на другого, с почти нескрываемой насмешкой вслушивался в поспешные признания, вырванные страхом и угрызениями совести у монахов, заполнивших коридор по пути к себе в кельи. Внезапно он повернулся к молодому монаху, совсем недавно вступившему в монастырь, и сказал:

– А как поживает хорошенькая Клариче, брат мой?

Густой румянец выступил на бледных щеках молодого монаха, он содрогнулся всем телом и кратко отвечал:

– Она поправляется.

– И она посылала за тобой, чтобы ты ее исповедовал?

– Боже мой! – воскликнул молодой человек, и в глазах его появилось затравленное, умоляющее выражение. – Да, посылала, но я не хотел идти.

– Значит, природа еще не побеждена, – заметил отец Иоганнес, безжалостно разглядывая юношу.

– Когда же природа наконец сдастся и испустит дух? – в отчаянии взмахнув рукой, проговорил юноша. – Она не разбирает ни рая, ни ада.

– Имей терпение, мальчик! Если ты утратил земную невесту, то обрел небесную. Церковь – наша нареченная, стоящая в белых одеждах. Неустанно благодари Господа за то, что тебе было дозволено поменять одну на другую.

В тоне, каким это было произнесено, сквозила невыразимая, издевательская ирония, и юноша, наделенный тонкой натурой и глубиной чувств, не мог ее не ощутить, хотя для большинства присутствующих эта фраза была просто частью привычной, разрешенной уставом благочестивой беседы, каковые велись во всех религиозных учреждениях.

Никто не подозревал, какое злобное коварство и язвительная насмешливость заставили отца Иоганнеса коснуться этого болезненного предмета в разговоре с бедным юношей, однако он, со своим вкрадчивым голосом и лицемерными улыбками, обладал неповторимой способностью вонзать раскаленные докрасна иглы в любые раны, какие только, по его мнению или предположению, могли кровоточить под грубыми шерстяными рясами его собратьев. По-видимому, он уязвлял их совершенно хладнокровно, ради некоего психологического эксперимента.

Когда юноша зашагал прочь, отец Иоганнес улыбнулся и внезапно вздрогнул, словно пораженный удивительной догадкой.

– Так вот в чем дело! – сказал он самому себе, – Что, если виной тому смятению, что охватило нашего святого отца, стала женщина? Ведь что-то потрясло его до глубины души. Не напрасно же я много лет изучал человеческую природу. Отец Франческо подавал духовное наставление многим и многим женщинам. Его проповеди производили на них неизгладимое впечатление, и что, если среди них… Вот в чем дело! Я попытаюсь провести над ним эксперимент!

Глава 15

Эксперимент коварного змея

Отец Франческо сидел у окна своей кельи, облокотившись на руку и глядя на вздымающееся и опадающее море, в котором отражались быстро высыпающие на небо звезды, точно сверкающие на темном бархате драгоценные камни. Вечернее солнце почти погасло, но слабый, дрожащий свет луны и другой, ясный, порожденный отражениями, играющими на гигантской водной глади, вместе вполне