Хороший немец - Джозеф Кэнон

Она шла некоторое время, не отвечая.

— Сейчас легко говорить. Но тогда — кто знал, чем все кончится? Иногда казалось, что нацисты пришли навсегда. Это был мир, в котором мы жили, можешь понять это?

— Я тоже здесь был.

— Но ты не немец. У тебя всегда был выбор. А для Эмиля? Не знаю — не могу отвечать за него. Так что, может, его отец и прав. Но твой друг хочет сделать из него преступника. А он им никогда не был. Он не был в СС.

— Он получил награду СС. Это есть в его деле. Я видел. За службу государству. Ты знала? — Она покачала головой. — Он никогда не говорил тебе? Ты что, с ним не разговаривала? Вы же были женаты. Как вы могли не разговаривать?

Она остановилась. Посмотрела на залитую лунным светом пустынную Оливаерплац.

— Так ты хочешь поговорить об Эмиле? Хорошо, почему бы и нет? Он здесь. Как в кино, призрак, который возвращается. Всегда в комнате. Нет, он никогда ничего мне не рассказывал. Очевидно, полагал, что так лучше. За службу государству. Бог ты мой. За цифры. — Она подняла глаза. — Я и не знала. О чем тебе рассказать? Как можно жить с человеком и не знать его? Ты считаешь, что это трудно. Это легко. Сначала разговариваешь, а потом… — Она замолчала, снова уйдя в себя. — Я не знаю, почему. Из-за работы, наверное. О ней мы не говорили — а как? Я в его работе ничего не понимала. А он ею жил. А потом, когда началась война, все засекретили. Тайна. Он не мог говорить об этом. Поэтому разговариваешь о повседневных вещах, разных мелочах, потом и об этом перестаешь, надобность отпадает. Говорить становится не о чем.

— У вас же был ребенок.

Она неловко посмотрела на него.

— Да, был ребенок. О нем и говорили. Может, поэтому я не замечала. Он часто отсутствовал. У меня был Петер. Вот так мы и жили. Потом, после Петера — даже и таких разговоров не стало. О чем можно было говорить? — Она отвернулась. — Я его не виню. Разве я могу? Он был хорошим отцом, хорошим мужем. А я — была ли я хорошей женой? Я старалась. Но мы все время… — Она снова повернулась к нему. — Дело было не в нем. Во мне. Я перестала.

— Почему ты вышла за него?

Пожав плечами, она криво усмехнулась:

— Мне хотелось выйти замуж. Иметь собственный дом. Тогда, как ты знаешь, это было не так легко. Если ты порядочная девушка, сидишь дома. Когда я приехала в Берлин, мне пришлось жить у фрау Вилленц — она знала моих родителей, — а это было еще хуже. Она вечно ждала меня у двери, когда я возвращалась. Знаешь, в таком возрасте… — Она замолчала. — Теперь это выглядит так глупо. Мне хотелось иметь собственную посуду. Тарелки. И, знаешь, Эмиль мне нравился. Он был славный, из хорошей семьи. Отец — профессор, даже мои родители не возражали. Согласны были все. Так я получила свои тарелки. На них были цветы — маки. Затем один налет — и их не стало. Просто, как… — Она взглянула на разрушенные дома, затем снова заговорила. — А сейчас я удивляюсь, зачем я так хотела их. Всю ту жизнь. Не знаю — кто скажет, почему мы делаем то, что делаем? Почему я пошла с тобой?

— Потому что я попросил.

— Да, ты попросил, — сказала она, все еще глядя на дома. — Я поняла это с той первой встречи. В пресс-клубе, на вечеринке. Помню, как я подумала: на меня еще никто так не смотрел. Как будто ты знал какую-то тайну обо мне.

— Какую тайну?

— Что я скажу «да». Как будто я так и выглядела. Неверной женой.

— Да нет, — сказал Джейк.

— Что я могу ему изменить, — сказала она, словно не слыша его. — Но я не хочу делать ему больно. Разве недостаточно просто оставить его? Теперь мы должны быть еще и полицейскими? Поджидать его здесь, как пауки, чтобы заманить в ловушку.

— Никто не пытается заманить его в ловушку. По словам Берни, они хотят предложить ему работу.

— Его мозги им нужны. И что потом? Ох, давай уедем. Из Берлина.

— Лина, я не могу вывезти тебя из Германии. Ты же знаешь. Тебе надо…

— Стать твоей женой, — закончила она фразу, покорно кивнув. — А я таковой не являюсь.

— Пока, — сказал он, касаясь ее. — На этот раз все будет иначе. — Он улыбнулся. — У нас будет новая посуда. Магазины Нью-Йорка ею забиты.

— Нет, этого хочется только раз. Но теперь есть еще кое-что.

— Что?

Не ответив, она отвернулась, затем прижалась к нему.

— Давай просто любить друг друга. Пока этого достаточно, — сказала она. — Только этого. — Она пошла вперед, потянув его руку за собой. — Смотри, где мы.

Они не заметили, как свернули в конец Паризерштрассе. Груды развалин выглядели темными провалами на залитой лунным светом улице. Там, где был дом Лины, на груде кирпичей все еще торчала раковина. В слабом свете фаянс выглядел темным. Чернила на упавшей записке фрау Дзурис расплылись от дождя.

— Надо написать новую, — сказал он. — На всякий случай.

— Зачем? Он знает, что меня тут нет. И что дом разбомбили.

Джейк посмотрел на нее:

— Но американец, который приходил к фрау Дзурис, не знал этого. Он пришел сначала сюда.

— И что?

— Значит, он не говорил с Эмилем. Куда ты потом перебралась?

— К подруге из больницы. К ней на квартиру. Иногда мы оставались на работе. Там были надежные подвалы.

— А с ней что?

— Она погибла. Сгорела.

— Кто-то ж остался. Подумай. Куда бы он мог пойти?

Она покачала головой:

— К отцу. Он к нему бы пошел. Как всегда.

Джейк вздохнул:

— Значит, его нет в Берлине. — Он подошел и поправил палку с запиской, вогнав ее глубже в обломки кирпичей. — Тогда нам надо сделать это ради нее, чтобы друзья знали, где ее найти.

— Друзья, — фыркнула Лина. — Одни нацисты.

— У фрау Дзурис?

— Конечно. Во время войны она всегда носила брошку со свастикой. Вот тут. — Она коснулась груди. — Ей нравилось слушать речи. Лучше театра, говорила она. Включала радио погромче, чтобы все в доме могли слышать. Если кто жаловался, она говорила: «Вы не хотите слушать фюрера? Тогда я о вас доложу». Вечная сплетница. — Она отвела взгляд от руин. — Ладно, это тоже закончилось. По крайней мере, речи. Ты не знал?

— Нет, — ответил он обескураженно. Любительница пирогов с маком.

На улицу с грохотом въехал грузовик, осветив Лину лучами фар.

— Берегись. — Он схватил ее за руку и потащил к кирпичам.

— Фрау! Фрау! — Послышались гортанные выкрики и смех. В открытом кузове грузовика группа русских солдат с бутылками в руках. — Комме! — заорал один из них, когда грузовик замедлил ход.

Джейк почувствовал, как она застыла рядом. Все ее тело напряглось. Он вышел на дорогу, чтобы в свете фар они могли видеть его форму.

— Проваливайте! — сказал он, взмахом отсылая грузовик прочь.

— Американская, — проорал в ответ один, но военная форма подействовала. Те, кто уже было собрались спрыгнуть с кузова, остановились. А один поднял бутылку, приветствуя Лину, уже принадлежащую другому. Русские в кузове принялись шутить. Мужчины, смеясь, салютовали Лине.

— Валите, — сказал Джейк, надеясь, что его тон будет понятен и без перевода.

— Американская, — снова повторил солдат, делая глоток. Затем показал куда-то за спину Джейка и что-то прокричал по-русски. Джейк обернулся. В лунном свете на фаянсовой раковине, задрав нос кверху, замерла крыса. Прежде чем он смог шевельнуться, русский вытащил пистолет и выстрелил. Вокруг тут же раздался грохот, от которого у Джейка схватило живот. Он пригнулся. Крыса шмыгнула прочь, но огонь уже велся из всех стволов, спонтанная пристрелка по движущейся цели. Несколько пуль попало в фаянсовую раковину, расколов ее. От нее отвалился кусок и полетел вдогонку крысе. Джейк почувствовал, как Лина вцепилась ему сзади в рубашку. Пару шагов — и они окажутся на линии огня, непредсказуемой, как прицеливающийся пьяный. Но вдруг все стихло, и солдаты опять загоготали. Один стукнул по кабине грузовика, давая знак ехать, и, взглянув на Джейка, швырнул ему из отъезжающей машины бутылку водки. Джейк поймал ее обеими руками, как футбольный мяч, постоял, посмотрел на нее и швырнул в кучу кирпича.

Лину всю затрясло, как будто от звона разбитой бутылки у нее внутри все отпустило.

— Свиньи, — сказала она, держась за Джейка.

— Просто пьяные, — сказал он, но его самого передернуло. Ведь по пьяной прихоти и его могли пристрелить в одну секунду. А если б его тут не было? Он представил, как Лина бежит по улице, ее собственной улице, как ее загоняют в тень. Следя взглядом за грузовиком, он заметил, что в подвале загорелся свет — кто-то пережидал в темноте, пока не прекратится стрельба. Только крысы могут бегать достаточно быстро.

— Давай вернемся на Ку-дамм, — сказала она.

— Все в порядке. Они больше не появятся, — сказал он и обнял ее. — Мы почти у церкви.

Но на самом деле улица пугала теперь и его. Зловещая при слабом свете, неестественно притихшая. Когда они проходили мимо уцелевшей стены, луна скрылась на минуту за ней, и они опять оказались в полной мгле тех первых дней затемнения, когда путь домой находили по жуткому мерцанию фосфорных полосок. Но тогда, по крайней мере, был слышен шум города, дорожное движение, свистки и приказы регулировщиков. Теперь же тишина стояла полная, не нарушаемая даже радиоприемником фрау Дзурис.