Untitled.FR11.rtf5 - Неизвестно

— Вы дилер? — согласно утвержденному Петром Николаевичем Исправнико- вым опроснику, начали они. — В скольки-литровом банке храните вы свои сбе­режения?

— Нет-нет! — ответила баба Вася.

— Значит, вы — членкор? — продолжали допрос юные следопыты.

— Что вы, детушки! — ужаснулась теща.

— Тогда кто же вы?

— Не знаю...

Тогда бабу Васю отвели в спортзал, где под пытками она призналась, что явля­ется Тещей.

ВОСЬМОЕ АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ.

ПРОДОЛЖЕНИЕ

Прерву здесь повествование, поскольку мне довелось быть свидетелем истори­ческого допроса бабы Васи.

Кажется, я уже упоминал, что был помещен тогда Петром Николаевичем Ис- правниковым в прибор, способствующий усилению воспоминаний, и когда юные следопыты привели в спортзал бабу Васю, я успел многое вспомнить...

Я вспомнил, например, что незаконно оформил на себя квартиру, которая при­надлежит Петру Николаевичу, что я зарыл принадлежащие Петру Николаевичу ваучеры в Пензенской области между станциями Соседка и Башмаково в степи под одним курганом.

Еще я вспомнил, что Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе является не моим, а Петра Николаевича Исправникова приемным отцом.

И когда юные следопыты спросили меня, все ли я вспомнил, я ответил, что у человека всегда есть то, что он еще не вспомнил, но чем больше человек вспоми­нает сам о себе, тем менее является он человеком.

Любознательные юные следопыты поняли, что я не обманываю их, и, высвобо­див меня, на мое место вставили бабу Васю.

— Признавайся, кто ты? — кричали они. — В какой банке хранишь украден­ные у Петра Николаевича сбережения? Фамилия! Имя! Признавайся, где ты зары­ла драгоценности, принадлежащие Петру Николаевичу! Где сбережения? Номер банки! Имя! Фамилия!

Видимо, бабка Вася, когда ее начали жечь раскаленными утюгами, потеряла сознание, и юным следопытам пришлось сделать перерыв. Они ушли в соседнее помещение играть красивыми бумажками «марсов» и «сникерсов», а баба Вася очнулась вдруг, увидела меня, привязанного к столбу, и начала плакать.

— Мил человек! — попросила она, с трудом ворочая обожженным языком. — Хоть ты скажи мне, кто я такая?

— Видите ли. — отвечал я. — Вы даже не представляете, уважаемая, в каком странном и быстро меняющемся мире живем мы. Хотя я и являюсь масоном высо­кого градуса, но мне не известно, кто я сам. Еще утром я был убежден, что я не­законнорожденный сын Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе — грузинский еврей и подданный Давид Эдуардович Выжигайлошвили. А сейчас? Нет, сейчас я не знаю, кто я. Но я уже твердо знаю, что я не грузинский еврей и не подданный.

— Что же мне делать? — заплакала бабка Вася. — Никаких сил нет терпеть это мучение.

— Признайтесь . — посоветовал я.

— В чем?!

— В чем угодно. Главное — признаться. Признайтесь, например, что вы теща.

— Чья?

— Не все ли равно. — сказал я. — Главное — признаться. Ведь вы же знае­те, что неродственность в ее причинах обнимает и всю природу, как слепую силу, не управляемую разумом. Зачем вам нужно это? Признайтесь, что вы теща го­сподина Президента.

— А можно?

— Вас же просят вспомнить, вот вы и вспоминайте . Вспомнили?

— Вспомнила, сыночек. Ой, вспомнила!

Как раз в этот момент забежал в спортзал поэт Евгений Иудкин, чтобы узнать последние новости.

— Борис Николаевич Президент — ваш зять? — взволнованно воскликнул он.

— Не знаю... — тяжело вздохнула баба Вася. — Я про зятя давно не слышала ничего . Жив ли или уже задавили?.. Давно посылков не слал с продуктами.

— Ну, что вы! — успокоил ее Евгений Иудкин. — Если ваш зять — Борис Ни­колаевич Президент, то он жив. Мы все ждем, когда его задавят на рельсе.

И, подумав, добавил:

— В нашем городе все очень гордятся им! И любят его почти так же сильно, как Петра Николаевича Исправникова.

— Нет! — возразил ему я. — Петра Николаевича у нас, конечно, любят силь­нее... Даже сильнее, чем хана Батыя.

Евгений Иудкин взглянул меня и, увидев, что я привязан к столбу, спорить не стал.

— Пойду! — сказал он. — Надо стихи написать, что Теща нашлась. И вас тоже не буду отвлекать от дела. Кстати, должен сказать вам, что меня вместо вас глав­ным историком Рельсовска назначили.

От неожиданности я потерял тогда, кажется, сознание, а когда очнулся, обна­ружил, что теща умерла.

Не знаю, то ли от неожиданной радости случилось это, то ли из-за неосторож­ного обращения недостаточно опытных в таких делах юных следопытов, но факт смерти был налицо...

И надо было видеть, как огорчились любознательные сникерсы, когда, вернув­шись, застали вместо тещи только ее бездыханное тело.

— Она призналась? — спросили они у меня.

— Да. — сказал я. — Вы даже не представляете себе, юные следопыты, чьей тещей было еще несколько минут назад это бездыханное тело.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, или НА ПОРОГЕ ЧЕТВЕРТОГО ИСЧЕЗНОВЕНИЯ.

ПРОДОЛЖЕНИЕ

Появление в газете «На рельсу!» поэмы Евгения Иудкина «Теща Президента» было тепло встречено общественностью Рельсовска, но вскоре начались споры.

Дело в том, что в поэме Иудкина теща баба Вася была изображена живой.

Особенно удалось Иудкину, по общему мнению, описание сцены, когда баба Вася, чтобы приветить юных следопытов, пытается испечь в печи сникерсы и баунти.

Но когда проводили читательскую конференцию по поэме, выяснилось, что бабы Васи нет в живых, и среди рельсовцев возникли разногласия.

Одни утверждали, что баба Вася, будучи умершей тещей, необъяснимым обра­зом воскресла на время и теперь снова померла. Другие утверждали, что она и не думала воскресать, а была насильно оживлена в НИИ Человека и Трупа, которым руководил Петр Гаврилович Исправников.

В результате повоевали, конечно, а потом дали знать о находке в город НАТО, но по самому Рельсовску поползли странные слухи, будто теща и теперь не живая и не мертвая, а главное, что так теперь будет со всеми, потому что началось Чет­вертое Исчезновение и теперь вслед за русскими и евреями, женщинами и мужчи­нами, стариками и детьми должны исчезнуть живые и мертвые.

Тревожные времена наступили в Рельсовске.

Дилер Петров, например, дегустируя импортный спирт, во всеуслышание за­явил, что готов сам оплатить перевозку в Кремль паровоза и рельс, чтобы Борис Николаевич Президент мог задавиться там в любое удобное для него время.

Заодно он готов переправить в Кремль и свою тещу, неважно живую или мертвую.

Я пытался отговорить дилера Петрова от его безумного предприятия.

Как бывший историк Рельсовска, я объяснил, насколько опасен этот путь, и в качестве подтверждения рассказал, что вынужден был зарыть имевшиеся у меня ваучеры в Пензенской области между станциями Соседка и Башмаково, в степи под одним курганом.

— А что если и тебе, Петров, придется поступить так с тещей в минуту опас­ности? — спросил я. — Что ты тогда скажешь в Кремле? Как посмотришь в глаза Борису Николаевичу Президенту?

Кроме того, я предложил обсудить идею регуляции правящего разума природы, но — увы! — не был услышан.

Между тем, эти выливающиеся в длительные публичные дискуссии настрое­ния и привели к тому, что противостояние дилеров и членкоров начало слабеть и, наконец, совершенно исчезло...

— Кто я есть? — спрашивал сын у отца. — Может быть, есть хорошо перейти в членкоры?

— Не знаю, сынок... — расстроенно отвечал отец. — Никто не знай, что есть лучше. Теперь у нас есть консенсус, но смыслу жизни нет.

Смысл жизни был потерян, ясное и понятное всем деление рельсовцев на диле­ров и членкоров оборачивалось фикцией, а порожденная новыми политическими и общественными реалиями смута разрасталась, клубилась на улицах и в местах общественного пользования.

Рельсовцы ходили подавленные, растерянные.

Гигантские толпы их собирались в те дни возле Фединой избы.

Рельсовцы били в кастрюли, размахивали пустыми бутылками и знаменами и круглосуточно скандировали:

— Пёр-ни-и! Пер-ни-и! Пёр-ни, Фед-я-я!

И вот тогда-то и пёрнул Федор Михайлович Любимов.

ВОСЬМОЕ АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ.

ОКОНЧАНИЕ

Не могу забыть тот волнующий день, когда перед тем как передать свой труд новому главному историку Рельсовска, я решил вынести его на суд обществен­ности.

— Ну, как?.. — глядя в зеркало, волнуясь, спросил я у Федора Михайловича Любимова, который взял себя на труд прочесть мое сочинение, пока я бегал за виски в шоп «Ближний овраг».

— Глубоко. — сказал Федор Михайлович. — И поучительно. Ты ведь зна­ешь, Додик, я всегда говорил, что тебе писать надо.

— Спасибо, Федя. — сказал я. — Но, извини, разве ты не дочитал мою руко­пись до конца? По-моему, у тебя было достаточно времени. Я по дороге в «Ближ­ний овраг» попал в триста тридцать девятую гражданскую войну, и только одно утешало меня среди тягот ее, что у тебя будет время дочитать рукопись до конца.