Цирк 'Гладиатор' - Борис Александрович Порфирьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я уж не такая трусиха, — печально улыбнулась она, — чтобы бояться этого… И потом — с вами мне ничего не страшно…
Крепче сжав её локоть, Верзилин повернул на улицу Гоголя. На углу Гороховой, у ресторана «Вена», он замедлил шаг.
— Не зайдём?
— Нет.
Ни один из них не подумал, что там сейчас сидит тоскующий Коверзнев.
Стараясь отвлечь Нину от грустных мыслей, Верзилин всю дорогу изощрялся в рассказах, а когда брызнул небольшой мелкий дождик, спросил, не пойти ли им домой.
— Нет, — снова упрямо качнула головой Нина.
И он продолжал говорить о чём попало.
Когда же замолчал, она спросила его о Никите. По тому, с какой торопливостью она это сделала, Верзилин понял, что чем ближе они подходили к набережной Мойки, тем больше Нина боялась; ей нужен был его бодрый голос, интересный рассказ, который бы позволил забыть о прошлом годе. И он снова заговорил нарочито беспечно:
— Процветает. Представьте, с восторгом прочитал книгу, которую ему подарил Валерьян Павлович. Благо, она детская, крупными буквами напечатана. И вчера спрашивает меня, почему в книге нет про Ричарда Львиное Сердце. Я говорю: так это книга о греческих мифах, а Ричард — это английский король, в двенадцатом веке жил. Возьми, говорю, мою энциклопедию, там найдёшь. А он взял и давай с первой страницы по порядку листать. Мне показалось смешно, что он не знает, как по алфавиту страницу отыскать, а потом подумал, что он ведь всего приходскую школу окончил… И что–то я так растрогался… Ведь он совсем мальчишка, девятнадцать лет ему, и совсем он не такой, каким его Валерьян Павлович описывает… Я спросил у него, как тебе очерки нравятся, а он и говорит: дык што, дескать, я знаю, что это вроде всё как не про меня. Правда, говорит, и погреб был, и корова, свалившаяся в него, была. Да только я, говорит, шею ей свернул, когда вытаскивал, а мамаша меня за это ухватом по спине выходила, черенок даже сломала… У Геракла, говорит, интереснее, хотя и про меня Валерьян Павлович занятно выдумал… Я говорю: не выдумал, раз всё это было. Правда, говорит, не выдумал, только выдумал. Всё, говорит, про меня и как будто не про меня…
Нервно кутаясь в тайер, сжимая у горла воротник, Нина сказала:
— Колоритный юноша…
Ожидая, что она закончит мысль, Верзилин молчал.
Они шли по набережной Пряжки; в тусклом свете, падающем из окон домов, блестел мокрый булыжник. Вода в речке была чёрной и неподвижной. Молчание томительно затягивалось. Сейчас уже Верзилин не мог подобрать слов. Глядя на громоздкие поленницы, виднеющиеся впереди, он в деталях припомнил, как где–то вот тут, в нескольких шагах отсюда, в прошлом году на него налетели два типа в крылатках, ударили свинчаткой в голову, сбросили в Мойку.
Верзилин ещё крепче сжал Нинин локоть и сказал уверенно:
— Всё будет хорошо, Нина.
Много позже, когда они уже вышли на Галерную, Нина, заглядывая ему в глаза, сказала:
— Я всегда с вами, Ефим, что бы ни случилось.
Он отыскал её ладонь и в ответ нежно сжал пальцы.
Она предложила:
— Пойдёмте ко мне пить чай… Братишка мой, наверное, опять потерял меня.
У Благовещенского собора они вскочили в трамвай и через десять минут были у Нины дома.
Леван, как всегда, обрадовался приходу Верзилина, и они мирно закончили вечер за любимой борцовской игрой в «шестьдесят шесть».
Тасуя карты, Верзилин исподтишка любовался Ниной, которая с увлечением вошла в роль хозяйки.
Они пили чай со сдобными сухариками и смеялись над рассказами Левана. Обычно молчаливый, Леван говорил много и азартно. Радуясь хорошему настроению сестры, он старался быть весёлым и даже острил и высмеивал себя.
— Мнэ говорят, у Тэрэзы Альбэрти приехал муж… Я говорю: это не в моих интэрэсах. Они смеются. Пачэму, спрашиваю… Оказывается, я хотел сказать: это меня нэ интэрисует… Нэт?
Они ещё долго сидели, лениво посмеиваясь над Леваном, и Верзилин ушёл домой во втором часу ночи. Николаевский мост оказался разведённым, и Ефим Николаевич по Английской набережной пошёл к Дворцовому, но опоздал. Опоздал и к Троицкому. Однако это не испортило ему настроения, и он встретил солнце, стоя у гранитного парапета. Оно всходило огромное и малиновое, окрашивая облака и серую воду Невы в радостный цвет.
29
— Ефим Николаевич, вас спрашивают. Говорят, что они ваш друг.
Верзилин проснулся, открыл глаза.
Над ним стоял Никита и осторожно тряс его за плечо.
Рассвет едва брезжил.
— Ну зачем ты меня будишь? — проворчал Верзилин. — Я, наверное, и часу не спал. Знаешь ведь, что из–за разведённых мостов я пришёл на утре.
— Там вас спрашивают… Я на кухню проводил, потому как не хотят на улице оставаться.
— Кто?
— Говорят, доктор ваш знакомый.
Резким взмахом Верзилин опустил ноги на пол, вскочил и надел халат.
На кухне сидел его товарищ по Военно–медицинской академии.
Они не виделись целую вечность — с тех самых дней, когда он снимал с верзилинской руки гипс и водил его на консультацию к знаменитому Розенблицу.
В предутреннем полумраке Верзилин не сразу узнал приятеля, а узнав, удивился его до нитки промокшему штатскому костюму.
— Тимофей! Будь ты неладен, дорогой мой! Что это ещё за маскарад? И почему ты мокрый? С пьяных глаз в канаву, что ли, попал?
Неожиданно качнувшись в его сторону, пришедший ответил Верзилину заплетающимся языком:
— Ты — прозорливец… Мы компанией ездили на Стрелку… с девочками… Нажрались до чёртиков… Когда проезжали по Петропавловскому, я вспомнил, что за рекой твой дом, бросил компанию, отвязал лодку и махнул к тебе, да у берега опрокинулся и вот… вымок.
Он пошатнулся ещё раз и, приподняв плечи, вытянул руки, с которых на пол капала вода. Потом погрозил Верзилину пальцем, сказал:
— А ты здоров, как бык, и рука действует… Чего же ты не борешься, Ефим? Или состарился в тридцать лет? Не рано ли учителем заделался? Читал я, читал о тебе статью. Бойко написано. Всё думал, приеду в отпуск — обязательно Ефима навещу и отругаю. Что это он там каких–то Сарафанниковых учит?
— Ишь ты, какой занозистый! А это вот и есть Сарафанников.
Пришедший посмотрел на здоровенного юношу пьяными глазами, сказал, усмехнувшись в усы:
— Ну, ты не обижайся, брат. Мы с Ефимом друзья давние. И обидно мне было, что он перестал бороться, а свои секреты другим передаёт.
— Да уж
