Жизнь в пограничном слое. Естественная и культурная история мхов - Робин Уолл Киммерер

Я видела ее в главном зале ожидания Портлендского аэропорта, на полу, между пластмассовыми деревьями. При виде них я шептала имя каждого — Antitrichia, Rhytidiadelphus, MetaNeckera, — но они отводили взгляд.

* * *

Во влажных лесах Тихоокеанского Северо-Запада созданы идеальные условия для роста мха. Ветви кустарников и деревьев часто покрыты толстым ковром эпифитов, содержащим множество видов мхов, печеночников и лишайников, которые играют важную роль в круговороте питательных веществ и пищевых сетях, обеспечении биоразнообразия и создании среды обитания для беспозвоночных. Вес живого мха, по оценкам, составляет от десяти до двухсот килограммов на гектар. В некоторых лесах он больше, чем вес листьев на деревьях.

С 1990 года этому великолепному произрастанию начали угрожать собиратели мха для коммерческих целей, полностью оголяющие ветви и продающие мох садоводческим предприятиям. Ежегодный объем легального сбора мха на орегонском Береговом хребте оценивается более чем в двести тридцать тонн. Служба охраны лесов регулирует этот процесс в государственных лесах через систему разрешений, но контроль минимален. Объем нелегального сбора, как полагают, в тридцать раз выше легально установленной квоты. К этому следует прибавить то, что собирают в других лесах, общественных и частных.

Бриологи занимались экспериментальным сбором мха на специально выделенных участках, чтобы выяснить, как быстро мох появляется вновь. Предварительные исследования показали, что на это могут уйти десятилетия. Четыре года спустя после сбора мха ветви виноградного клена по-прежнему остаются голыми и гладкими, на них почти нет нового мха. Мох на неровностях обобранной ветки еще цепляется за нее, но выползает на оголенный участок со скоростью улитки — несколько сантиметров за четыре года. Мы обнаружили, что кора зрелого дерева слишком гладкая и скользящая, мох не может обосноваться на ней.

Мы с Кентом Дэвисом начали выяснять, как мхи естественным образом начинают свой путь в качестве эпифитов. Конечно, они должны быть способны колонизовать обнаженную кору, иначе как возникают эти толстые ковры мха? Результат удивил нас. Когда мы рассматривали небольшие и молодые ветки, кора на них была голой. Но почти на каждом листовом и почечном рубце, почти в каждой поре был крошечный пучок мха. Посмотрите внимательно на молодую ветку: бóльшая часть покрыта корой, но есть и следы ее недолгого — пока — существования. Вот выступающий корешок, на котором держался прошлогодний лист — так называемый листовой рубец. По фактуре он напоминает пробку с мельчайшими элементами: здесь есть место разве что для одной-двух спор. Есть также множество близко расположенных гребней — указание на то, что здесь раньше были почки. По-видимому, мох селится и на этих неровностях. Молодая ветка начинает собирать свою коллекцию мха — пучок за пучком, листовой рубец за листовым рубцом. Мы заметили, что размер пучков тем больше, чем старше ветка. По мере того как возраст дерева увеличивается, различные мхи образуют колонии уже не на голой коре, а на первоначальном слое мха. Мы обнаружили, что для колонизации отлично подходят грубые молодые ветки и почти никогда — старые. Когда ветка стареет и листовые рубцы делаются немногочисленными, возможностей для привлечения мха становится меньше. Можно сделать вывод о том, что моховой ковер, сгибающий ветви, вероятно, почти так же стар, как и сами деревья.

Сборщики в какой-то мере снимают «старорастущий» мох, неспособный обновляться с той скоростью, с какой его удаляют. Это по определению нерациональный, истощительный сбор. Последствия будут непредсказуемыми. Вместе со мхом уходит вся сеть его взаимодействий. Его будет не хватать птицам, рекам, земноводным.

Этой весной я покупала многолетники в местном питомнике на севере штата Нью-Йорк — через континент от полных мха лесов Орегона. Выкладка товара в магазине для садоводов выглядела, как всегда, заманчиво: солнечные часы и красивая посуда. Когда мы осматривали их, дочь поймала мою руку и зловеще сказала: «Смотри». У стены стоял зверинец — растения, которым придали форму животных: олени в натуральную величину, зеленые плюшевые медведи, грациозные лебеди. Каждый представлял собой проволочный скелет, заполненный орегонским мхом. Больше не время быть сторонним наблюдателем.

Золото из соломы

Оно исчезло в тот год, когда я повесила занавески. Знаю, это было ошибкой, но я сделала их, владела ими, и мне очень хотелось их повесить, хотя они спутываются на ветру, а во время грозы намокают и прилипают к сетке. Вот она, тирания обладания. Окно распахивается вовнутрь — большой квадрат с восемью листами волнистого стекла, которые пострадали от непогоды и выпадают по кускам. Я почти никогда не закрываю его, ни ночью ни днем. Через это окно доносится непрекращающийся шум озера, через него видны маленькие белые сосны, источающие на солнце запах смолы. Зачем вешать шторы в безлюдной местности? Чтобы закрыться от света звезд в черную, черную ночь? Чтобы тысячи звезд — булавочных головок — не могли заглянуть внутрь?

Каждую весну я закрываю дверь в свой дом, полный вещей, уютное гнездышко, где есть книги и музыка, мягкий свет, удобные кресла и — я краснею, признаваясь в этом, — три компьютера и посудомоечная машина. Я выезжаю из тщательно ухоженного сада с дельфиниумами, только начинающими цвести, забирая с собой как можно меньше. Я направляюсь на север, как делаю каждый год, покидая холмистые поля на севере штата Нью-Йорк ради девственных лесов Адирондакских гор, и хорошо налаженная жизнь в профессорском доме отъезжает всё дальше и дальше.

Биологическая станция — форпост на восточном берегу Кренберри-Лейк. До нее можно добраться только одним способом — пересечь озеро, проделав семь миль по воде. В начале июня переправа может оказаться нелегкой. Ведь всего шесть недель назад вода была ледяной. Дождь и волны объединяют силы, и вода льется сплошным потоком из рукавов моего дождевика. Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на девочек, которые прижались друг к другу на корме, закутав головы в пончо — прямо-таки две черепахи, красная и синяя. Ветер едва не сдувает очки с лица, дождь слепит меня, пока я стараюсь удержать лодку на волнах. Стоит лодке зарыться носом в вал, как мы вымокнем. Ледяная вода проникает под мой дождевик у самого горла, там, где молния слегка не доходит до верха, и течет между грудей. Всё, что у нас есть, лежит в этой лодке. Всё, что нам нужно, лежит на берегу, прямо по курсу.

Мы сходим на причал, когда небо уже окончательно потемнело, и идем вверх, через лес, под каплями, к неосвещенному домику, едва видному в серо-стальном свете, отражающемся от озера. Мы снимаем мокрую одежду в темноте, и я пытаюсь