Луна и солнце - Макинтайр Вонда Нил

Изголодавшиеся придворные набросились на еду.

— Мадемуазель де ла Круа, вы позволите предложить вам второй в жизни бокал вина?

Над нею возвышался Лоррен, элегантный, как никогда. Все в нем вызывало у Мари-Жозеф восхищение: его улыбка, его глаза, его новый парчовый жилет.

— Вы опоздали, — сказала она.

Он сделал удивленные глаза и отрывисто расхохотался. Внезапно она осознала, насколько глубок вырез ее платья, и ей сделалось мучительно неловко.

— Да, налейте мне бокал вина, пожалуйста.

Он принес ей бокал вина, пухлую оранжерейную клубнику, несколько ломтиков холодного павлина со слоем застывшего жира под румяной корочкой.

Он провел павлиньим пером по ее плечу, ключице, медленно скользя ниже, к груди. Она отшатнулась. Лоррен воткнул перо ей в волосы, и оно, мягко прильнув к щеке, спустилось ей на спину.

— Вы прелестны, — произнес он.

Мари-Жозеф отпила маленький глоток вина. У него оказался вкус лета, солнца, цветов. Вино ударило ей в голову. Лотта вышла на балкон жирафов в сопровождении герцога Шарля, оставив Мари-Жозеф в обществе шевалье, родственника герцога, который был старше, беднее и не занимал столь высокого положения, однако был несравненно более хорош собой. Лоррен погладил ее по щеке, потом украдкой просунул руку под ее просто убранные волосы и, лаская, провел пальцами по затылку. По ее телу пробежала дрожь. Очарованная, пораженная, она расслабленно отдалась этому прикосновению. Он наклонился над ней, и тут, испугавшись, она вырвалась.

Шевалье де Лоррен негромко рассмеялся.

Поблизости граф Люсьен пил вино в окружении прекрасной мадемуазель де Валентинуа, мадам де ла Фер и мадемуазель д’Арманьяк. Мадемуазель д’Арманьяк флиртовала столь беззастенчиво, что Мари-Жозеф возмутилась бы на месте Люсьена.

— Кретьен расстался с мадемуазель Прошлой, — прокомментировал Лоррен, — и скоро ее участь разделит мадемуазель Настоящая; он замер, готовясь вступить во владения мадемуазель Будущей.

— Я вас не понимаю, сударь.

— Вот как? — улыбнулся он. — Не обращайте на них внимания: Кретьен способен научить вас слишком многому, а мадемуазель Будущая — почти ничему.

Шевалье шагнул к ней и привлек ее к себе. Мари-Жозеф обнаружила, что глядит прямо ему в глаза.

— Вы переболели оспой? — спросил он.

— Да, а почему вы спрашиваете, сударь? — удивилась Мари-Жозеф. — Переболела еще совсем маленькой.

— Значит, вы и в самом деле столь же прекрасны, сколь кажетесь, — произнес он.

— Мадемуазель де ла Круа!

Мари-Жозеф вздрогнула, чуть было не облив вином церемониймейстера.

Лоррен усмехнулся и убрал руку с ее шеи.

— Его величество просит вас сыграть для него на клавесине.

— Меня? Сыграть для его величества? Нет-нет, сударь, я не смогу!

Лоррен мягко подтолкнул ее:

— Сможете. Это ваш долг, и вы сможете.

Взволнованная, с замирающим сердцем, Мари-Жозеф прошла вслед за церемониймейстером на львиный балкон. Она присела в глубоком реверансе. Его величество милостиво улыбнулся ей и поднял за руку.

— Мадемуазель де ла Круа! — объявил он. — Еще прекраснее, чем прежде, и волосы убраны куда как разумно, со вкусом. Мне угодно послушать вашу игру.

Она снова сделала реверанс. Ив глядел на нее с беспокойством, его святейшество — без всякого выражения. Позади, спиной к ним, лицом к оркестру, стоял месье Гупийе. Он никак не отреагировал на ее появление. Из «джунглей» стали выходить придворные, собираясь сзади на балконе. Встрепанный американский чиж стрелой метнулся было сквозь дверной проем, влача на лапках золотые шелковые нити, и снова исчез.

Малыш Доменико вскочил со стула у клавесина и галантно поклонился Мари-Жозеф.

— Благодарю вас, сударь.

Она не могла не улыбнуться, хотя после его виртуозного исполнения боялась осрамиться. В Сен-Сире она изредка играла, но до этого в течение пяти лет ей запрещали прикасаться к инструменту.

Мари-Жозеф села за клавесин. Она притронулась к эбеновым клавишам, и они, словно шелк, прильнули к кончикам ее пальцев.

Она заиграла и почти сразу сбилась; пальцы у нее не попали на нужные клавиши. Она замерла, чувствуя, как щеки заливает румянец стыда.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

И начала сызнова.

Музыка заплескалась вокруг нее волнами, повеяла ветром, понеслась облаками. Русалочьи песни эхом отзывались в ее сердце, в ее пальцах, в клавишах великолепного инструмента, покорного ее воле.

Музыка стихла. Она сидела возле клавесина, опустив глаза, дрожа, словно моля о чуде. Она не в силах была даже поднять руки.

— Очаровательно, — произнес его величество. — Совершенно очаровательно.

Опьянев не столько от вина, сколько от всеобщего внимания, Мари-Жозеф взбежала по узкой лесенке в свою чердачную комнату. Павлинье перо щекотало ей шею. Полотенце натирало.

В комнате было душно, но у постели горела свеча. Оделетт склонилась над новым фонтанжем, похожим на воздушный торт из лент и кружев.

— Как здесь темно!

— Мне было холодно, и я задернула занавески.

— Пусть вечернее солнце светит в комнату и согревает тебя.

Мари-Жозеф раздвинула занавески, и в комнату хлынул свет. Геркулес прыгнул на приоконный диванчик.

В дверь робко постучался слуга, даже двое, — один вернул ее амазонку из покоев мадемуазель, а другой принес хлеб, суп и вино. Мари-Жозеф дала каждому по су и отослала прочь с пустой миской из-под бульона, притворяясь, будто не замечает их оскорбления при виде жалких чаевых.

— Я так рада, что тебе лучше, — сказала Мари-Жозеф и засунула павлинье перо за причудливую раму зеркала.

— Мне хуже, — призналась Оделетт.

Голос ее задрожал. По щекам побежали слезы. Мари-Жозеф присела на край постели, словно нанося визит знатной даме в ее опочивальне.

— Что случилось?

— Горничная сказала, что ты меня поколотишь. Она сказала, что ты сказала, что я лентяйка.

— Ни за что на свете! И я такого не говорила! И ты не такая!

— Она сказала…

И Оделетт изложила искаженную версию беседы Мари-Жозеф с мадемуазель д’Арманьяк.

— Ах, душенька…

Она взяла из рук у Оделетт незаконченный фонтанж.

— Тебе нужно чистое полотенце?

Оделетт кивнула. Мари-Жозеф принесла чистых хлопковых тряпок и замочила запачканные в тазу с холодной водой.

— Мадемуазель д’Арманьяк сказала глупость.

Мари-Жозеф накрошила в суп хлеба.

— Поэтому я пригрозила вырвать ей все волосы, если она попробует поднять на тебя руку.

Оделетт откусила кусочек хлеба.

— Не может быть!

— Да, я такого не говорила, — призналась Мари-Жозеф. — Но я и вправду сказала, что никому не позволю поднять на тебя руку, и я действительно вырвала бы ей за это все волосы!

Оделетт заставила себя улыбнуться. Мари-Жозеф смочила салфетку розовой водой, отерла Оделетт слезы и, пока она пила вино, поддерживала за донышко бокал.

— Помоги мне, пожалуйста, совсем чуть-чуть, только застегнуть пуговицы! — взмолилась Мари-Жозеф. — Ты сможешь?

Она совлекла с себя прекрасный роброн Лотты и снова надела амазонку, отложив неудобное полотенце до следующего дня.

«Я переодеваюсь не реже, чем король!» — подумала она, хотя и напомнила себе, что король всегда облачается в новые одеяния, тогда как она меняет всего несколько.

Оделетт застегнула пуговицы на амазонке, одновременно критически разглядывая роброн.

— Он вышел из моды, — вынесла она приговор, — но я могла бы его немного обновить.

— Ты просто прелесть, но не трогай его, пока тебе не станет лучше. А сейчас ложись. Геркулес, иди сюда! Оделетт нужна грелка.

Геркулес, до этой минуты лежавший брюшком кверху на солнышке, непристойно раскинув лапы, зажмурился, перевернулся, потянулся и запрыгнул на кровать.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Мари-Жозеф плотнее подоткнула на Оделетт одеяло и накормила ее супом с хлебом.

— Как ты могла подумать, что я способна поднять на тебя руку?

— Мы так долго провели в разлуке. Я решила, вдруг мадемуазель Мари изменилась?