Вилла Бель-Летра - Алан Черчесов

Пока Расьоль читал, Дарси сидел, прикрыв глаза и опустив на руки голову, Суворов смотрел в потолок, а Турера не сводила с француза тревожного взгляда. Время от времени Жан-Марк припадал к фужеру с вином, делал глоток и двигался дальше. Все в той же иронической интонации, ни разу не сбившись с принятого ритма издевательского стиха, он продолжал вещать о том, как Лира фон Реттау добирается на велосипеде до железнодорожной станции в Берг-ам-Зее, покупает билет и направляется для начала в Мюнхен, где снимает комнатку в ветхом трактире подальше от центра и пережидает несколько дней, выходя на улицу лишь затем, чтобы скупить газеты; как она их листает, обводя все подробности собственной смерти карандашом; как берет в руки ножницы, вырезает отрывки, собирая их в портфолио; как, увлекшись поставленной пьесой, красит волосы в липкую паклю в тазу; как затем вдруг меняет решение и кромсает их на корню, а потом, прикупив в магазине неброский костюмчик, обращается в юношу, маскируя свой облик очками и тростью (баловаться мужеским платьем она научилась давно: в дневниках она сообщает, что любила стоять перед зеркалом в облачении пажа, находя, что наряд ей ужасно к лицу); как едет в почтовой пролетке в Ауслебен, где под ночь проникает в свой каменный дом, потрошит секретер, разбивает о стену бутылку с шампанским и, пуская семейный корабль пожаром на дно, поджигает ковры; как сбегает, чтоб утром отправиться поездом в Вену, а из Вены — словно хочет рассечь пополам, точно в сабельный шрам, континент, едет в жаркий Мадрид, а потом — в Лиссабон, а оттуда, добавив к спектаклю, как специи к блюду, щепотку опасного риска, доплывает до Лондона (ей известно, что Мартин Пенроуз уж там!), чтоб затем первым классом, почти не таясь, взять курс на Нью-Йорк (потребность сменить декорации), где легко затеряться и сгинуть в голосистой и щедрой на ротозейство толпе; как она, развлекаясь ролями, вступает на палубу то в траурном платье вдовы (смерть в трагедии надо оплакать), то в смокинге и с папироской (скромная дань водевилю); как никто из двухсот пассажиров сотни с лишним кают не умеет увидеть в ней Лиру, ведь для всех ее попросту нет; как ее больше нет для бедняги Фабьена, потому что и он уже впал в заблужденье, и он уже ищет в подробных кошмарах ее ускользнувшую тень; как за несколько месяцев крепнет от слухов легенда, и легенда твердит, что Лира фон Реттау утопла, а вокруг шепотком раздается: подлым образом умерщвлена; как с тех пор год за годом — пусть уже без участия главной актрисы, но по-прежнему по ее режиссуре — ставят пьесу под броским названием: «Смерть на проклятой вилле», утверждая тем самым графиню в комфортном бессмертье…

— «Искать след в почти полном бесследии, видеть смерть в порожнем бессмертии — вот чем мы занимаемся, господа… Не настало ли время спустить запылившийся занавес и запереть театральную кассу на крепкий замок? По крайней мере сверните хотя бы дурацкую карту: больше по ней все равно не прочесть — ничего…».

Расьоль закончил, вылил остатки вина в фужер и уселся на стул. Он был возбужден и заметно вспотел. Ему похлопали, снисходительно поулыбались, безжалостно помолчали. Чутье ему подсказало, что расстояние в три шага, отделявшее его от слушателей, увеличилось на три упрямых «нет».

— Спасибо, Жан-Марк. Вы, как всегда, выступили ярко и, не скупясь, делились с нами своим остроумием, — молвил вежливый Дарси.

— А как насчет убедительности? — задал Расьоль вопрос в лоб.

— Тоже вполне как всегда, — отозвался Суворов. — Тираж вашему опусу обеспечен.

Турера покуда не произнесла и слова. Расьоль в упор посмотрел на нее. Наконец, она предложила:

— Давайте обсудим.

Суворов сказал:

— Да мы уж делились с коллегами. Полагаю, каждый остался стоять на своем. Дарси считает, что хозяйку убили. Я склоняюсь к тому, что она решила покончить с собой. Что до Расьоля — хоть во французском я не силен, все же смог лишний раз удостовериться в его точке зрения: утверждая, будто она всех околпачила, роль убийцы фон Реттау Жан-Марк предпочел сохранить за собой. У вас нет ощущения, что на наших глазах свершилось насилие?

— Насилие? Да ведь вы сами ее давно схоронили! — взорвался француз.

— Пусть так, но я не сторонник некрофилии. У меня сложилось странное чувство, Жан-Марк, что вас неудержимо влечет к ее трупу. Все эти пассажи про ночь и про то, как доблестно с ней обошелся Фабьен… Вы не дуйтесь, коллега. Объясните-ка лучше, для чего ей нужна была та треклятая ночь, если в планы ее входило лишь всех одурачить? По-моему, если б она вообще ни к кому не пришла, это бы только добавило перцу. Вообразите: три знаменитых писателя, и каждый из них в неистовой ревности подозревает другого, а то и обоих за раз. Чем не забава для той охальной проказницы, портрет которой вы нам столь вдохновенно обрисовали?

— А тем, мой угодливый друг, что ей нужен был хотя бы один «отщепенец». Тот, кто был из всей этой братии самым опытным, наторелым и, если хотите, циничным в вопросах любви. Своего рода творческая сверхзадача для амбициозного постановщика: заставить неуязвимого до сей поры ловеласа поверить, что он напрямую причастен к ее таинственной гибели. Вызвать муки совести в том, кто никогда этих мук и не знал…

— Позвольте, Жан-Марк, — вступил негромко Дарси. — Насчет цинизма Мартин Пенроуз мог дать вашему Гектору фору, притом немалую. Нелишне также напомнить, что сразу по получении разрешения на выезд Фабьен поспешил к любовнице во Флоренцию. Несколько необычный способ потрафлять мукам совести, вам не кажется?

— Ничуть. Что ж ему, по-вашему, нужно было сидеть у кромки Вальдзее и вздыхать, ожидая, когда фон Реттау восстанет из озера наглотавшейся тины фурией и похлопает его дружески по плечу? Фабьен был мужчина, Дарси, настоящий мужчина, который привык находить в объятьях прекрасного пола не только удовольствие, но и приют. В данном случае Гектору требовалось утешение. Вдобавок, если вы не забыли, во Флоренции за пару недель до того у Фабьена родился единственный сын…

— Сейчас он станет канючить про архетипы и эстафетную палочку, которую смерть сует в пеленки новой жизни. Только не надо намеков на инкарнацию души приснопамятной Лиры во фабьеновского младенца… — Суворов был раздражен. — Ваш хваленый Гектор был похабный болтун, вот и все! Для него роль Лиры фон Реттау замыкалась постелью да гонораром в тридцать тысяч марок. А когда он понял, что постель его она не согрела, он решил отомстить, укусив двух других. Жеребец!

— Вы зарываетесь, Суворов. Второй раз за сегодня.

— В самом деле, Георгий. Бог с ним, с Фабьеном, — сказала Турера, и только сейчас собеседники поняли, что за все это время она не проронила ни звука. — Речь ведь должна идти не о нем, а о Лире. Все вы, похоже, убеждены, будто она выдавала себя не за ту, кем являлась в действительности. Иными словами, считаете, что она приехала на виллу лишь затем, чтобы с кем-то из них переспать. По-моему, несправедливо.

— Вот как? — завелся Расьоль. — А что же тогда означали ее слова про 15 число и тот выбор, что ей предстоял?

— Не знаю, — сказала Элит. В глазах ее блеснула влага. — Возможно, она лишь хотела им как-то помочь… Всем троим.

— В одну ночь? Ну, знаете, это уж слишком… Оскар, я сильно успел покраснеть?

Дарси ему не ответил. Он смотрел на Туреру и силился что-то понять. Суворов сказал:

— Элит, вы романтик. Но ваше предположение прозвучало… немного двусмысленно. Растолкуйте, пожалуйста, что вы имели в виду?

Она промолчала. Расьоль недовольно захмыкал, посопел, потом, не выдержав неожиданных слез, сорвался со стула и шагнул, чтоб подать ей салфетку. Элит благодарно кивнула, промокнула глаза и испуганно вскрикнула:

— Что это?..

На развороте салфетки было изображено пунктиром кольцо, а по его периметру нацарапаны карандашом по-английски слова: «Вокруг да около да невпопад». Посреди пунктира зияла, кроваво выведенная фломастером, знакомая фраза: «Altyt Waek Saem».

— Ну и шуточки у вас, господа! — Расьоль сердито посмотрел из-под очков сперва на Суворова, потом на Дарси. — И что вы хотели сказать, подложив эту мерзость мне под бокал?

— Будь это я, Жан-Марк, там бы было другое. К примеру, Фабьен и рога. Чего мне с вами миндальничать? Бьюсь об заклад, это Оскар.

— Ошиблись, коллега. Я никогда не умел рисовать.

Как-то вмиг Дарси сделался холоден, неприятно прям спиною и всем своим видом воплощал джентльмена, размышляющего, кому бы отвесить пощечину. Спорить с ним никто почему-то не стал.

Вечер закончился хуже, чем начался.

Уже за полночь, страдая бессонницей, Суворов вышел к себе на балкон. Звезды сказали, что день завтра будет душнее и жарче. Потом он прислушался. Здравый смысл возразил, что это не может быть правдой. Чтобы проверить, он вернулся, пересек кабинет, надавил осторожно на ручку входной двери, подошел на цыпочках к комнате, где два дня назад разместилась Турера, и приложил ухо к панели. Так и есть: за дверью о чем-то переговаривались два женских голоса — вроде бы по-немецки — и время от времени тихо смеялись. «Стало быть, она не немая», — заключил Суворов и, обуреваемый внезапной тоской, побрел к себе в номер. Оставалось включить телевизор и прощелкать каналы. Нет. Ничего похожего на услышанные голоса. Получается, записку Расьолю писала кухарка. А попросила ее об этом Элит. Но зачем???